Времена стекла и железа (ЛП) - Эль-Мохтар Амаль. Страница 1

Амаль Эль-Мохтар

«Времена стекла и железа»

Amal El-Mohtar

«Seasons of Glass and Iron» (2016)

Табита идёт и думает о башмаках.

Она думает о башмаках уже давно, точнее, три с половиной пары, но по железу трудно судить о времени. Проще измерять в парах: осталось ещё три, а отправилась она в путь с семью. Башмаки, надёжно привязанные к котомке, болтаются поверх неё, оттягивая своим весом. Осень, зима, весна и лето сменяют друг друга, пролетая мимо, как и пейзажи, и Табита не уверена, истирается подошва за год или больше, но вроде бы за год. Вот надену новую пару и стану считать шаги, постоянно думает она, но сбиться так легко.

Она думает о башмаках, потому что иначе не смогла бы шагать дальше: железные ремешки впиваются в кожу, натирают, оставляют синяки и мозоли, боль вдыхает в башмаки жизнь, и они несут ее через реки, горы и пропасти. Надо идти вперёд, или башмаки никогда не сносятся, а их обязательно нужно износить.

Новую пару надевать всегда сложно.

Три пары назад Табита шла сосновым бором, и терпкий аромат хвои вытряхнул ее из бесчувственного плена чисел. (Цифры? Числа? А поцеловать? Она потом всю неделю ухохатывалась над своей похабной шуточкой.) Табита дрожала в иглистом свете, прятала руки под меховым плащом, и всё равно зарылась пальцами ног в осеннюю землю и зарыдала, на мгновение ощутив нечто вроде свободы… а потом числа с холодом снова напомнили о себе… одной меньше, ещё шесть, какое облегчение знать, что за жизнь всё же можно износить одну пару.

Две пары назад подошва окончательно развалилась посреди озера, когда Табита пересекала его синие глубины. Её потянуло ко дну, но она, побарахтавшись в воде, расстегнула ремешки, с трудом отвязала от мешка ещё пару и, сломав на ноге большой палец, натянула башмаки, после чего её вытолкнуло на поверхность, и она похромала к берегу.

Одну пару назад она шла вдоль кромки моря. Забредала в солёные воды, смотрела на звёзды и думала, больно ли тонуть.

Табита вспоминает обувь своих братьев: сапоги-скороходы из мягкой кожи; крылатые сандалии, атласные туфли, дающие невидимость тому, кто их носит. Как странно, думает она, что братьям обувь помогает исследовать мир, сжимая его и делая их шаги легче.

Возможно, в этом ничего странного-то и нет, думает она. Почему бы обуви не помогать своим хозяевам в путешествиях? Возможно, странно как раз то, из чего делают женскую обувь — из стекла, из бумаги, из раскалённого железа… а ещё башмачки, которые затанцуют тебя до смерти.

Как странно, думает она, и идёт дальше.

Амира возвела неподвижность в ранг искусства.

Она сидит на высокой горе, чья вершина, словно массивный и гладкий трон, сделанный точно под неё, главное не шевелиться. Вокруг магия, приковывает к трону своими корнями. Бушуют бури — стекло и платье, волосы и кожу прочерчивают блестящие языки дождей, но пытаться сдвинуть Амиру с места тщетно: она сидит прямо, голову держит ровно, и на коленях у неё золотое яблоко.

Бывает, она проголодается, но магия заботится о её пропитании. Часто она устаёт, и тогда магия навевает на неё сон. Магия не даёт смуглой коже обгореть днём, а обутым в шёлк ступням — замёрзнуть ночью, но только пока Амира неподвижна, пока занимает свой стеклянный трон на вершине стеклянной горы.

С такой высоты многое видно: фермеры работают на земле, путники бредут от деревни к деревни, иногда кого-нибудь грабят или убивают. Спустившись, она могла бы о многом рассказать, но её останавливает мысль об ухажёрах.

У подножия толпятся и шумят рыцари, принцы, пастушьи дети — все без памяти влюблённые в неё. Подбадривая друг друга криками, кавалеры пытаются подняться к ней на боевых скакунах и волна за волной разбиваются о стеклянную гору.

Соскальзывают вместе со своими лошадями, взмыленными, переломавшими ноги, и выкрикивают проклятия: «Потаскуха, ведьма, неужели не видишь, что с нами делаешь! Стеклянная девка на стеклянной горе! Ну ничего, мы тебя достанем завтра… завтра… завтра.»

Амира сжимает золотое яблоко. Днём её развлекают птицы: косяки диких гусей над головой, чайки, стрижи, ласточки и жаворонки. На память приходит сказка о крапивных рубашках и лебедях. Интересно, думает она, смогла бы я потянуться и выдернуть пёрышко, чтобы и у меня были крылья?

Ночью она чертит в звёздном небе фигуры, представляет знакомые созвездия другими: вдруг был бы не ковш, а серп — или настоящий медведь.

Когда птицы и звёзды заканчиваются, она вспоминает, что сама выбрала такую жизнь.

Табита впервые видит стеклянную гору, как лезвие света, когда та взмахом косы вырезает полосу зелени перед глазами, и тут же отводит взгляд. Она выходит из леса. Утреннее солнце злое, яркое, но холодное. Под железными башмаками хрустит заиндевевшая трава, но часть кристаллов тает, коснувшись обнажённой кожи между ремешками, и приятно холодит измученные ноги.

Табита садится у кромки леса и смотрит, как меняется свет.

У подножия горы толпятся мужчины. Гул их голосов сливается в приглушённый трезвон в ушах, чем-то похожий на рокот океана. Они пришпоривают лошадей до крови. Сильная магия у этой горы, раз мужчины совсем потеряли разум, думает Табита. Сильная магия, раз стеклу нипочём такое множество подкованных железом копыт.

Она переводит взгляд со ступней на вершину горы. Табита оценивает свою боль в цифрах, а не по степени её силы. Если боль на шестёрке, это потому, что она холодная, синяя, даже немного колкая. Если на семёрке — красная, опухшая, кровоточащая. На тройке — жёлтая и округлая на ощупь, тупая и, скорее всего, гнойная.

Сейчас её боль на пятёрке, буро-зелёная, непрестанная и равномерная — вполне хватит забраться на гору.

Табита дожидается заката и идёт к подножию.

Амира наблюдает, как в лучах заходящего солнца поднимается туман, и её сердце поёт. Всё вокруг такое мягкое, укутанное пеленой безмолвия, в запахе воды не слышно ни одной неприятной примеси, никакой крови или пота. Амире нравится, когда мир такой зыбкий, такой тихий, такой спокойный.

Внезапно из тумана доносится скрип, и её сердце пропускает удар. Звук такой, будто внизу что-то толкут и драят, и ровный, в отличие от её учащённого дыхания. Кто-то карабкается по стеклу, а этого попросту не может быть, до неё ведь нельзя добраться, но магия магией, а на каждую магию всегда найдётся более сильная.

Сначала ей кажется, что это медведь, потом появляется капюшон с мехом, из под которого виднеется лишь изящный бледный подбородок и искажённый сердитой гримасой большой рот с крепко сжатыми зубами — конечно, такой подъём одолеть!

Амира ошеломлённо наблюдает, как безлошадный незнакомец в капюшоне достигает вершины, стоит, согнувшись и переводя дух, сбрасывает с плеч тёплую тяжесть шкуры. Амира видит женщину, а женщина видит её, и эта женщина, похожа на перо и меч одновременно, а ещё очень, очень голодна.

Не говоря ни слова Амира протягивает ей золотое яблоко.

Табита сначала подумала, что женщина перед нею — статуя, бронзовое украшение, идол, но затем та пошевелила рукой. Внутренний голос подсказывает, что не стоит сразу принимать пищу от волшебной незнакомки со стеклянной горы, но его заглушает сильнейший голод — такого Табита не ощущала очень давно. В своих башмаках она обычно вспоминает о желудке, лишь когда от слабости уже еле передвигает ноги.

Яблоко выглядит несъедобным, но она впивается в него зубами, и кожура трескается, будто жжёный сахар, мякоть сочится прозрачным, сладким соком. Табита съедает подарок вместе с семечками, и, снова повернувшись к женщине на троне, благодарит, но голос помимо воли звучит грубо.

— Меня зовут Амира, — говорит женщина, и Табита дивится размеренным движениям её губ, способности говорить, не пошевелив больше ни одной частью тела. — Ты пришла взять меня в жёны?