Звонница(Повести и рассказы) - Дубровин Алексей Александрович. Страница 1

Алексей Дубровин

ЗВОННИЦА

Повести и рассказы

ТЮРЯ

Повесть

К полуночи на землю опустилась волна колючей стужи и принялась с завидным упорством ковать неширокий речной перекат. Тот не сдавался, бил тонкую стеклянную корку, унося звенящие прозрачные осколки вниз по течению. В этих маленьких льдинках для речки Песьянки скрывалась близкая потеря свободы. Финал схватки предрешила затяжелевшая от холода вода. Устав бороться с падающими с небес морозными потоками да с наступающим со всех сторон колючим месивом, речной перекат стал походить к утру на дно перевернутого серого корыта. Свидетель чудного противостояния — полупрозрачный месяц — качнул в скуке золотистыми рогами и скрылся за облаком. Наблюдать внизу стало нечего.

По заведенной привычке ловить утренние часы Григорий поднялся по предрассветной поре, бросил взгляд на окно, подернутое изморозью. Через ее застывшую корку проглядывались потемки. Поцеловав нательный крестик, встал перед иконами. Шепотом начал проговаривать заученные с детства слова: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе», — перекрестившись, продолжил: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение». Рядом встала Варя, поклонилась, перекрестившись, и зашептала вместе с мужем: «Господи, сподоби мя любити Тя от всея души моея и помышления и творити во всем волю Твою…»

Помолившись, Григорий прошел в кухонную часть избы, запалил заготовленную для растопки лучину. Стараясь не шуметь, осторожно закрыл заслонкой запылавшее в горниле пламя, снова взглянул в окно. Темно. Похоже, осень окончательно обратилась в зиму. Та холодными ветрами и снегопадами напоминала о себе всю вторую декаду ноября, чем подавала надежду на скорое избавление от надоевшей слякоти. В голове появились обычные мысли о хозяйстве: «Собака во дворе голодная… Надо бы каши ей в миску положить. Из сеней полное ведро воды принести, пусть отойдет». В избе с вечера оставалось ее немного, и послышалось, как Варя выливала остатки в чугунок. Хозяйке, как коровы не стало, хлопот убавилось, но куда же от них в деревне деться. В хлеву ждали овечки, куры вот-вот слетят с насеста в ожидании зерна… Помощники — дети Григория и Вари — еще сладко досыпали час-другой. Через минуту, плотно притворив за собой двери, обитые темно-зеленым дерматином, Григорий занес ведро воды в избу, осторожно поставил на приступок возле печи. «Быстро согреется, — шепнул жене. — Двор пойду попроведаю». Почесывая русую бородку, направился на улицу. В сенях попытался открыть наружную дверь. Та не подалась, примерзла через изморозь к косяку. Пришлось толкнуть плечом.

Восток уже плыл рассветом. Двор молчал. В собачьей конуре раздалось шевеление — Барсик услышал шаги хозяина, но и только. Даже носа не показал.

— Эй, соня-засоня!.. Скоро покормлю.

В ответ раздалось поскуливание: «Ий-ий…». Зябко на улице, по-зимнему студено, но снега за ночь не выпало. Григорий принялся обходить подворье, проверяя замки на дверях амбара, накинутые петли на калитках в огород. Голова в мыслях все возвращалась к заботам о переправе. Вот и крыши на светлеющем небе проявились. Не выйти ли со двора? Распахнув воротчики, сразу заметил побелевшие возле дома рослые березы, покрытые пушистым инеем рейки палисадника. Вышел на дорогу, что пролегала совсем рядом с домом, и с обочины устремил взгляд на русло реки в недалекой низине. Нет, не видно привычной полосы темнеющей воды. Неужели замерзла Песьянка?

— Пожалуй, переезд нам через реку налажен, — Григорий почесал бородку. — Как мысли мои Господь услышал!

На грядущее воскресенье задумал он поездку в город. Муки ржаной в амбаре по началу осени поставил два мешка, однако излишки мяса позволяли выменять говядину на мешок еще и пшеничной. Прикидывал: ржаной до лета хватило бы. Без частых пирогов и шанег, конечно, но хватило бы. Пожимал плечами, удивляясь собственному намерению: «Не зря ли затеял с мукой?» Тут же отвечал себе: «Запас не жмет. Что от хлеба останется, пущу на сухари, чтобы по весне и лету тюрей обходиться». Григорий очень любил жидкую похлебку на сухарях с мелко нарезанным щавелем или луком. Оставалось успокоить сердце и исполнить в воскресенье задуманное.

Над низиной закружила одинокая ворона. Покаркав, замахала крыльями в сторону леса.

— Ищи, голубушка, ключ незамерзающий. Песьянка тебе отныне не кормушка, — пробормотал вслед птице.

«Сходить на реку, как ободняет, и проверить лед», — мысли выстраивались в предстоящий субботний распорядок. По наступлении поздней осени руководители колхоза «Свет Ильича» добавили к воскресенью второй выходной — субботу. «Выходной — выходным, — подумал Григорий, — а в правление сходить придется. Непросящему не дают. Надо будет о лошади договориться, новости послушать».

— Что, Гриша, потерял? — поздоровалась по-деревенски вопросом проходившая мимо соседка Елизавета.

— Речки не вижу, — рассмеялся Григорий. — А ты, Лиза, куда с утра торопишься? В правлении еще нет никого.

— Мой-то всю ночь со спиной промаялся. Хочу узнать на конюшне: не едет ли кто в город? В больницу собралась везти хворобину, куда деться, — донеслось уже издали.

Соседка торопилась, и задерживать ее расспросами Григорий постеснялся. Покачал сочувственно головой: «Спина — дело серьезное. Сколько хребет по лету-осени тягот выносит, боже ты мой! Но сегодня я соседке не помощник. В город только завтра предстоит поехать».

Над головой в сторону Песьянки пролетела еще одна ворона. За ней прошелестела крыльями вторая, показалась третья, четвертая. «Надо бы мальчишек днем на реку позвать, — продолжал размышлять Григорий, разглядывая низину с застывшим перекатом, — пусть учатся лед чуять. Случись что со мной, придется кому-то из них переправу открывать». Издревле велось в деревне, что первым через замерзшую Песьянку ехал кто-то из семейства Дорошевых. Помнится, дед Григория обходы делал по молодому льду, отец продолжил, а сейчас он, Григорий, каждый год с приходом стужи проверял ледовый панцирь. По объездной дороге не с руки по стуже кататься…

Заботы в семье Дорошевых делились по возрасту, но пополудни на реку отправились гурьбой. Со взгорка спускались кто как мог. Варя осторожно переступала по тропке и вела за руку самую младшую, Аленку. Старший сын Данька умудрился найти где-то в огороде старый дырявый таз и, усевшись в него, лихо помчался в снежной пыли до самой луговой низины. Средний сын Володя от зависти хотел было съехать на ногах по примятому от тазика снегу, но почти сразу запнулся на кочке и закувыркался вниз, чем вызвал бурную радость у третьего мальчишки в семье — пятилетнего Егорки. Григорий поджал губы: «Что с них взять? Тоже метнулся бы под угор в том тазу, но снега маловато. Не приведи господи покалечиться. Придется вслед за Лизиным мужем в больницу вместо рынка собираться. Хворать некогда».

— Володька! Ох, дам я тебе! Спина заболит, про мое лекарство знаешь, — шутливо пригрозил Григорий сыну, потрясая в воздухе пучком сломленного сухого девясила.

Сам спустился со взгорка напрямик, опираясь на багор, и встретил подходившую жену с дочерью. Подал им руки: одной — правую, другой — левую:

— Ай, лапочки мои! Ни разу не упали.

По неглубокому еще снегу вышли через низину к реке.

В сверкавшем на солнце инее-хрустале одиноко тянулся вдоль береговой кромки желтый камыш. Течение Песьянки укрылось подо льдом, и людям почудилось, что загрустили без веселой стремнины родные края.

Безмолвствовал лес. Не слышно было ни близкого писка синиц, ни карканья ворон. Холод загнал живое в лесную глушь. Если бы не людские разговоры, не вскрикивания детей, то тишина в округе могла бы показаться гнетущей.