Смерть и прочие неприятности. Opus 2 (СИ) - Сафонова Евгения. Страница 1

Смерть и прочие неприятности. Opus 2

Евгения Сафонова

Цикл:

Риджийский гамбит

Глава 1. Teneramente

(*прим.: Teneramente — ласково, мягко, нежно (муз.)

Поздравление Мэта с новым статусом (из решительного и твердого «не замужем» в романтичное «влюблена», которое стоило бы смешать с сомнительным «помолвлена», приправив задумчивым «все сложно») Ева получила в ночь после прелестного в своей спонтанности объяснения на лестнице.

Ночи предшествовал очень приятный вечер, в который они с Гербертом компенсировали отсутствие нового переведенного фильма для совместного просмотра другими совместными занятиями. В итоге провели время очень даже хорошо; но, как говорил один заботливый отец в фильме о небезызвестном паучке по имени Питер, «не слишком хорошо», ибо к столь быстрому развитию событий никто из них не стремился. События и так развились куда стремительнее, чем оба могли ожидать.

Не говоря уже о других причинах.

Занятия включали в себя совместное лежание продвинутой степени близости — на Евиной постели, куда они как-то незаметно добрели с лестницы, — разговоры обо всем и ни о чем, а также фейрипитие, которое им охотно организовал Эльен сразу по возвращении. Призрак явно был очень рад, когда, постучавшись в комнату к Еве (хотел вернуть Дерозе законной владелице), обнаружил там их обоих: не в смертельно переругавшемся состоянии, пусть и просто чинно сидящими рядом. Хотя, судя по его улыбке, их чинный вид сам по себе мог сообщить ему все, что нужно.

До Дерозе, вопреки Евиному обещанию, в тот вечер руки у нее так и не дошли. Хотя она не замедлила проверить, как инструмент перенес обратную дорогу в карете: брать его с собой, когда они с Гербертом перемещались магией, девушка не рискнула. Мало ли что.

— Почему все-таки ты выбрала меня? — спросил некромант незадолго до того, как отправиться спать.

На столике давно пустела глиняная кружка. Евина, сотканная призрачными нитями волшебства, исчезла еще раньше. Герберт откинул голову на подушку, обнимая свою новообретенную слабость, рассеянно перебирая пальцами ее волосы; Ева — рядом, уютно устроив щеку у него на плече.

— Она его за муки полюбила, а он ее — за сострадание к ним, — хмыкнула она. Встретив непонимающий взгляд Герберта, явно без понимания отнесшегося что к Шекспиру, что к его легкому переиначиванию, посерьезнела. — Я не выбирала. Даже не думала выбирать.

— Потому что вы с Мираклом слишком мало знакомы?

— Потому что твой любимый Миракл вовсе не обязан быть моим любимым Мираклом. — Ева понадеялась, что это прозвучало достаточно терпеливо, ибо снова глупости о лиэре Совершенство она выслушивать не желала. — Если ты по каким-то причинам уверен, что любая девушка просто обречена упасть к его ногам, вынуждена тебя разочаровать. Не сомневаюсь в твоем чувстве вкуса… раз уж тебе хватило мудрости оценить такое сокровище, как я… но в том, какие мужчины нравятся мне, тебе положено разбираться похуже моего.

— Хорошо, почему ты… захотела со мной сблизиться? Я ведь не давал тебе повода. Скорее наоборот.

— Сама удивляюсь. Наверное, из-за кучи недостатков, которые так увлекательно выправлять.

Он наверняка расслышал иронию, сквозившую в ее последних ответах — но пальцы, скользившие сквозь золотистые волны ее волос, все равно замерли.

— Правда?

— Нет, — сказала Ева прежде, чем в комнате успело похолодать. — Я уже на лестнице сказала, почему. Хотя ты и правда далек от идеала. Но, как говорилось в финале одного хорошего фильма, «у каждого свои недостатки».

О том, что мириться с этими недостатками она все же не собиралась, Ева пока умолчала. Не хотелось портить настроение им обоим, руша с таким трудом достигнутое взаимопонимание. Даже если сейчас она поддавалась величайшему женскому заблуждение, имя которому «он изменится».

Хотя нет. Она не собиралась его менять. Собиралась просто разбить все то наносное, чем он привык прикрываться. Вытащить настоящего Герберта из кокона, в который загнал его отец, Айрес и годы одиночества. Показать ему другой путь, на котором он сможет исполнить свои мечты. Потому что менять чужую суть, ломать ее под себя, оправдывая это любовью — значит любить иллюзию, мечту, мираж в своей голове: что угодно, кроме реального человека. И в конечном счете не любить вовсе.

Но аккуратно обтесать его сверху, сколов то неприятное, что мешает ему самому даже в большей степени, чем тебе — другое дело.

— Утешаюсь лишь тем, что ты тоже не идеал, — сообщил Герберт с усмешкой, смягчившей и без того не обидные для нее слова. — Знаешь ли.

— Да что ты говоришь. По-моему, я само совершенство.

Судя по усмешке, так и не покинувшей его губы, ее иронию он все-таки слышал прекрасно.

— Совершенство — статика, — сказал он затем. — Оптимальный результат. А результат всегда — нечто конечное. То, что достигло одной идеальной точки, застыло в одном идеальном моменте. Форме. Состоянии. А ты просто невероятно… живая.

Учитывая Евино состояние, слова здорово ее позабавили. Как и сама ситуация. Нормальная влюбленность непременно включает в себя период идеализирования и боготворения, когда свет любви (или того, что ты таковой считаешь) заслоняет для тебя все темные пятна на его источнике. С этого все начинается — и одновременно с ним чаще всего заканчивается. Слишком велико разочарование, когда свет блекнет, и ты вдруг видишь на своем личном солнце все то, чего предпочел бы не видеть.

Опыта отношений, начинающихся с того, что на носу у обоих сразу красуются прекрасные черные очки с надежной защитой от ультрафиолета, у Евы еще не было.

— Пожалуй, ты прав. Предпочту быть живой. — Она рассеянно поскребла кончиками пальцев по его груди, прикрытой тонкой тканью рубашки: каким-то кошачьим жестом, пытаясь найти в себе смелость задать рвущийся наружу вопрос. — А ты… когда в меня… — не решившись произнести то, что хотелось, по причине тошнотворной тривиальности последующего слова, она сдалась и произнесла другое — надеясь, что Герберт поймет. — Я до последнего не видела, чтобы я тебе нравилась. А тому, что видела, не хотела верить.

— И все равно решилась сделать то, что сделала?

— В наших сказках поцелуй традиционно превращает чудовищ в принцев. Я понадеялась, что трюк сработает и здесь.

Он тихо рассмеялся. Ничуть не обидевшись на вновь золотившуюся в словах иронию. А Ева, гревшаяся его теплом — в прямом и переносном смысле, — понадеялась, что ему все же не слишком холодно. Она прекрасно помнила, как в свое время фырчала Динка, когда замерзшая Ева заползала к ней под одеяло, и как вопила сама Ева, когда сестра отвечала ей тем же: даже горячая сестринская любовь не могла компенсировать дискомфорт, возникающий, когда к твоим нагретым босым ногам прижимается нечто, по ощущениям сильно напоминающее снеговика. Ева не особо понимала тех девочек, что страстно вздыхали по прекрасным, сверкающим и холодным как лед вампирам; и мысли об ощущениях во время первой брачной ночи с тем, чей тактильный портрет похож на мерзлую статую, ее не особо прельщали.

Впрочем, сейчас между ними была одежда. Везде, кроме губ и ладоней. И, судя по всему, к холоду Герберт привык.

Профессия обязывала.

— Когда ты играла. Наверное. — Некромант задумчиво накручивал ее волосы на палец, обвивая ноготь бледно-золотистой шелковой прядью. — Может, раньше. Просто в тот момент понял.

— Так хорошо играла?

— И это тоже. — Он помолчал. — Когда ты играешь, ты… другая. И одновременно нет. Как будто суть пропустили сквозь хрустальную линзу, и вместо тихого мягкого света в глаза вдруг бьет слепящий луч.

Ева потупила глаза, изучая узор, черной шелковой ниткой вившийся по вороту его рубашки. Недоверчиво-польщенная — и тихо радующаяся, что, судя по всему, волшебное действие поцелуя не преуменьшали. Особенно когда за ним следует еще десяток-другой.

Может, завтра, проснувшись, он снова закроется. Может, завтра ей снова придется пробиваться сквозь стены. Но пока между ними царила та удивительная, безыскусная, почти невозможная степень откровенности, которой Ева не ожидала даже от себя.