Прости - Рой Олег. Страница 1

Рой Олег

Прости

Пролог

Если бы здесь существовало эхо, то, закрыв глаза, можно было бы представить, что звучит целый оркестр. Но для строителей концертных залов звук – объект поклонения, почти преклонения, а эхо – злейший враг. И сейчас можно было разве что угадывать: квартет звучит или все-таки трио?

Двойные, тройные – стремительные, мощные…

Квартет? Да неужели?

Ты одна на этой сцене. Так написал Эрнст. Смешная фамилия. Как будто имя. Имя, которое знает каждый музыкант. Последняя роза лета. Только глупцы думают, что последняя роза лета – про увядание, про бегство, про смерть. Последняя роза лета – про жизнь. Про ее неудержимость, про взлет, про высокое, высокое небо, к которому надо подняться. Надо, потому что ты – живешь!

И невесомая тяжесть в твоих руках – живет. Дышит. Поет.

Помнишь? Из какой-то деревяшки, из каких-то грубых жил, из какой-то там фантазии, которой он служил…

Ты здесь, чтобы заставить ее петь. Нет-нет, так не то что говорить, так даже думать нельзя. Не заставить – слиться с ней, подарить ей свои руки, свое дыхание, свою душу.

Ты рождена для этого.

А она, невесомая тяжесть в твоих руках, рождена, чтобы петь.

Струны кажутся раскаленными, но никто, никто не должен почувствовать, как тебе трудно. Нет, звуки рождаются под смычком сами, сами – и летят, летят все выше, и зовут – к жизни, к победе, к солнцу!

Тебе даже глаза открывать не нужно, чтобы почувствовать – щеки мокры от слез. Когда летишь вместе с музыкой, когда становишься ею – это такое немыслимо острое, почти невыносимое счастье, что оно превращается в спазм, в стон, в слезы.

Случайно ли рифмуются «слезы» и «роза»?

Последняя роза лета…

Глава 1

– То… ся… – слабый хрип – с… сти… – в голосе деда, едва слышном, больше похожем на шелест ветра в голых осенних кустах, чем на человеческий голос, слышался не столько вопрос, сколько упрямая, безнадежная надежда. Так ребенок, старательно трущий слипающиеся глаза, ждет Деда Мороза: может, в этот раз все-таки получится? И все-таки соскальзывает в сон. И найденный поутру под елкой (или под подушкой, неважно) подарок немного горчит: опять не сумел дождаться и увидеть!

В горле запершило. Нет, какие там слезы, что вы, просто воздух тут слишком сухой. И свет неприятный, мертвенно-холодный, превращающий лицо на подушке в желтую пергаментную маску, безжалостно подчеркивающий и пигментные пятна, и темные выступающие вены на крупной руке поверх больничного одеяла. Руке, не гнушавшейся никакой работы. Такой надежной, всегда готовой подхватить. И на скользкой лесной тропинке, и в ледяной воде (они долго сушились в маленькой сторожке и никому не рассказали, что лодка перевернулась, нечего родителей волновать, незачем, у маленького Саши тогда даже насморка не случилось). И на продуваемой всеми ветрами (настоящими сибирскими!) смотровой площадке Братской ГЭС, где у Александра от огромности увиденного (дед усмехался «это мы построили») закружилась голова, он вцепился в поручни так, что пальцы побелели, а дед накрыл его ручонку своей. И стало спокойно и не страшно. Его руки остались прежними. Вот только пигментные пятна да вены выступили.

И Александр накрыл эту тяжелую, усталую ладонь своей. В которой, пожалуй, ничего не осталось от той, маленькой, в цыпках и обгрызенных заусенцах. Вот заусенцы он по-прежнему грызет, Кира когда-то очень на него за это ругалась. Неприлично, дескать.

– Тося… – снова прошелестел бесплотный, почти незнакомый голос. – Найди… Я давно… Думал, забыл… – Даже недолгая попытка разговора деда сильно утомила, теперь он не только запинался, но и глаза прикрыл, словно сил не было держать потяжелевшие веки. – Бумаги на даче… Тетрадка… Тося… Найди ее…

– Найду, дед, ты только выздоравливай. Слушайся врачей, спи больше, тебе отдыхать нужно. Я все сделаю, не беспокойся.

Выздоравливай! В собственном голосе Александр услышал ту же безнадежную упрямую надежду. Деду не то что говорить, дышать было, кажется, тяжело.

Белая дверь приоткрылась. Белый халатик сидел на ладной фигурке, как в модном ателье пошитый, но яркие темные глаза из-под шапочки и тщательно прорисованных бровей глядели строго. И губы, четко очерченные неброского цвета помадой, поджались: мол, довольно сидеть.

Погладив еще раз безжизненную ладонь на одеяле, Александр вышел.

– Как он? – и сам понимал, что вопрос надо лечащему врачу задавать, а не этой хорошенькой вертихвостке, но спросил, все в той же безнадежной детской надежде.

Вертихвостка улыбнулась – совсем не ослепительно, а наоборот, устало и даже печально. И личико ее вдруг стало простым, человечным.

– Мы делаем все, что можем. И Геннадий Ефимович – очень хороший врач… – она вдруг замолчала.

– Но?

– Простите?

– В вашей речи отчетливо прозвучало непроизнесенное «но», – расшифровал он свой вопрос. – Вы про возраст?

– Не только, – девушка вздохнула. – Сердце в плохом состоянии. Впрочем, действительно, возраст. Бывает и у девяностолетних сердце лучше, чем у молодых, но это скорее исключение.

– А дед… Может, операция нужна? – Про операцию он Геннадия Ефимовича спрашивал. И он спрашивал, и отец, и девчонку эту нечего пытать, ничего нового она не скажет. Никакие шунтирования и что там еще с сердцами делают, деду не помогут. Его сердце просто устало.

– Поддерживающая терапия…

– Да-да, – перебил Александр. – О терапии нам уже Геннадий Ефимович все рассказал. Просто… – он принялся шарить по карманам, казня себя за то, что, торопясь сюда, не стал искать банкомат, а теперь вот сколько там налички с собой? Крохи.

– Вы что?! – В красивых глазах читался чуть не ужас. – Знаете, как за это наказывают? И выговор, и на факультет сообщат, и уволить…

– Вы учитесь? – зачем-то спросил он, вычленив из испуганного журчания «факультет».

– У нас многие учатся, – улыбнулась медсестричка уже спокойно.

Александр же вдруг заметил и красноту в ярко подведенных глазах, и то, как девчонка поводила плечами, как будто носила что-то тяжелое или долго стояла в неудобной позе. Вертихвостка? Вот так подумаешь сгоряча, а после стыдно, словно мысли твои подслушать могли. Или подсмотреть. В углу под потолком поблескивала камера наблюдения. А он деньги совать собрался. Надо будет как-нибудь потом что-нибудь, не коробку конфет, это глупо, но он придумает. И, может, не ей персонально, а просто, как это называется, в дежурку, для персонала, фруктов каких-нибудь, кофе хорошего. Просто по-человечески, из благодарности.

Эта больница совсем не похожа была на те, что показывали в сериалах. Здесь было чисто и… пусто. Никто не бегал по коридорам с дефибрилляторами и стопками бумаг наперевес, никто не кричал «синий код», все, кого Александр видел, выглядели… деловитыми. Некоторые – озабоченными, другие – задумчивыми. Усталыми. Не героями. Никто не рвался на подвиги, каждый просто… делал свое дело.

– Простите, что от работы отвлек.

– Ничего, я понимаю. Не беспокойтесь, я присмотрю за дедушкой вашим и по смене передам. Хотя у нас все и так…