Мисс Кэрью (ЛП) - Эдвардс Амелия. Страница 1

Амелия Эдвардс

Мисс Кэрью

ТОМ ПЕРВЫЙ

ГЛАВА I

ВВЕДЕНИЕ

Я был влюблен — безнадежно, иррационально влюблен — в мисс Кэрью. Безнадежно? Конечно. Могло ли быть иначе? Я встречал ее на одном или двух званых обедах, я танцевал с ней на одном или двух балах, я поклонился ей полдюжины раз в Парке. Это было самое обычное знакомство, и ничего больше. Но если бы даже было что-то большее, — кем был я, Филипп Дандональд, чтобы рассчитывать, даже в самых смелых мечтах, на внимание богатой, красивой, блестящей мисс Кэрью? С таким же успехом я мог бы позволить себе влюбиться в Венеру Милосскую или Мадонну делла Сеггиола.

Я был всего лишь Филиппом Дандональдом, юристом-адвокатом; и я никогда в жизни не был участником суда. Я был автором неудачной книги, — дешевой мелодрамы, авторство которой мне было стыдно признать, — и многочисленных легких статей и сенсационных историй; пузырей, уносимых постоянно текущим потоком около полудюжины ежедневных и еженедельных изданий. Я был так же беден, как аптекарь Ромео. Мисс Кэрью была богатой наследницей. Моя жизнь была потрачена на любопытный философский эксперимент, посредством которого мозги превращаются в хлеб. Для мисс Кэрью мир был огромным тортом, из которого она выбирала только цукаты. Я снял обшарпанный первый этаж с видом на пыльную маленькую площадь, излюбленное место шарманщиков, в самом сердце неизвестного региона, расположенного между Пентонвиллем и Британским музеем. Мисс Кэрью владела домом на Сэвилл-роу, аббатством в Йоркшире и виллой недалеко от Флоренции. Короче говоря, я был так же далек от сферы, в которой она жила и существовала, как если бы был обитателем Урана.

Тем не менее, я любил ее. Я полюбил ее с первого взгляда, и это было на вечеринке в Мейфэре, ровно в двадцать четыре минуты одиннадцатого вечера в четверг, двадцать четвертого декабря тысяча восемьсот шестьдесят второго года. Я отправился на вечеринку в полном здравии всех своих умственных способностей. Я оставил ее безнадежным сумасшедшим и в ту ночь лег спать в ботинках.

С тех пор вселенная для меня состояла только из мисс Кэрью. Я мечтал о ней; бредил ею; писал ей сонеты; с головой погружался в вечеринки в надежде встретить ее; носил перчатки на два размера меньше моих рук и ботинки, вспоминая о которых, я краснею; я наскучил моему лучшему другу Бобу Коньерсу до такой нечеловеческой степени, что он сбежал от меня по истечении трех недель и встречал весну во Флоренции. И это было еще не все. Я нанял лошадь для верховых прогулок и наведывался в Парк по воскресеньям. Я ходил в театр, став обозревателем «Пимлико Пэтриот», чтобы хоть изредка иметь возможность видеть свое божество в партере; и, совершив все остальные нелепости, на которые способна молодежь, я увенчал все это, собрав все свои рассказы в три эффектных тома и опубликовав их анонимно со следующим загадочным посвящением:

«Мисс ***

МАДАМ,

Если бы я осмелился, я бы положил эти тома к вашим ногам и попросил вашего милостивого разрешения облагородить их вашим именем; но, не имея мужества обратиться к вам, я осмеливаюсь сделать с ними только то, что я уже сделал со своим сердцем, собой и несколькими талантами, которыми наградили меня небеса, передать их вам в молчаливом почтении и позволить им плыть по течению времени так безопасно или опасно, как это может предопределить случай.

Остаюсь, мадам,

Вашим самым преданным слугой».

Но им не суждено было плыть по Течению Времени ни при каких обстоятельствах. Они пошли ко дну, словно свинец, и больше их не видели.

Сами рассказы были достаточно легкими и незатейливыми, и разошлись бы по библиотекам подобно всем прочим аналогичным сборникам; возможно, так бы и произошло, если бы я не выпустил их в мир с посвящением на титульном листе. Но рецензенты набросились на мою невезучую преданность и так дико высмеяли меня, что публика посмеялась и забыла о них — и все потому, что я не мог не обожать мисс Кэрью.

Я не думаю, чтобы это несчастье сильно повлияло на меня. В то время все мои радости и печали были «за пределами досягаемости судьбы», в Облачной Стране, но я послал экземпляр сборника (великолепно переплетенный в белый сафьян с выспренними словами) мисс Кэрью и получил идиотское удовлетворение от мысли, что она, возможно, прочитала мои рассказы и даже задавалась вопросом, кем может быть неизвестный автор.

Я оглядываюсь назад на весь тот отрезок времени, и вижу его как сквозь туман. Я смутно сознаю, что мне не следовало сосредотачиваться на самом себе. Я помню дни, когда был безумно счастлив, и дни, когда был безумно несчастен. Меня преследует унизительное воспоминание о том, как моя квартирная хозяйка однажды утром застала меня в слезах над блюдом с жареными почками. Я почти забыл, что такое вино и чай; кот, чье поведение я не могу назвать иначе, чем извращенным, которому нет аналогов в свидетельствах естественной истории, украл несколько пачек моих лучших сигар. Миссис Мозли знала мой секрет. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что она читала меня так же легко, как читала мои газеты, мои письма и остальные мои личные бумаги. Я пребывал в жалком состоянии, и она обращалась со мной, как ей заблагорассудится. Что такое ботинки, или почки, или гаванские сигары для души, преданной созерцанию мисс Кэрью?

Так прошли зима и весна; и деревья на маленькой площади, выглядевшие такими зелеными около двух недель, стали коричневыми и пыльными от летней засухи. И все же я совершал покаяние в парке и приносил себя в жертву в театрах, и бывал вознагражден через долгие промежутки времени отдаленным поклоном или вежливой улыбкой мисс Кэрью. Если я хоть мельком видел ее раз за долгую неделю, я утешался. Если я встречал ее на вечеринке, если я танцевал с ней в одной кадрили, я был счастлив в течение месяца. Однажды, — только однажды, — я был так благословлен, что подал ей ужин; и отправился домой, словно Пол Флемминг, с нимбом вокруг головы.

Внезапно, в середине июня, когда сезон был в самом разгаре, а погода стояла самая яркая, солнце зашло в небесах, и Лондон превратился в знойную пустыню.

«Придворный журнал» объявил об отъезде мисс Кэрью в ее поместье в Йоркшире.

Отослав уведомление о своем уходе редактору «Пимлико Пэтриот» со следующей почтой, я предался отчаянию. Я сказал себе, что с жизнью покончено. Я больше не брился. Я носил тапочки, презирал галстуки и стал безразлично относиться к своим рукам. Я стал мизантропом — затворником — ненавистником своего вида. Я стал ужасом для всех маленьких мальчиков на площади; и я получил мрачное удовлетворение от прочтения труда Тейлора о ядах.

Этот кризис длился около недели, когда сэр Джеффри Бьюкенен нанес мне визит.

Сэр Джеффри Бьюкенен — один из лучших людей, какие дышат воздухом северной страны; сердечный, веселый, гостеприимный, шумный, добродушный, красивый, весит пятнадцать стоунов и имеет рост шесть футов три дюйма без обуви. Ему около сорока пяти лет, и он владеет большими поместьями в Дареме и Нортумберленде. Около восьми лет назад он женился на хорошенькой французской гувернантке без гроша в кармане, которая делает его совершенно счастливым. Его главное хобби — механика. Он обожает охоту — у него полно гончих и лошадей; он также владеет одной из самых совершенных яхт, какие когда-либо были спущены на воду, — но в первую очередь, у него восхитительная мастерская. Изобретателем рождаются, а не становятся; и Джеффри — прирожденный изобретатель. Он одарен той беспокойной изобретательностью, которая стремится к постоянному улучшению. Его дом — музей экспериментальной механики; но я должен признаться, что его изобретения редко отвечают той самой цели, для которой они предназначены. Действительно, слишком часто они делают то, чего от них никто не ожидает, и это очень неприятно. Например, он изобрел обогревательный аппарат, который взорвал четыре его теплицы; косилку, которая чуть не отрезала ему ноги; и детский джемпер, который чуть не задушил его старшего сына в нежном возрасте одиннадцати месяцев. Он говорит о себе, что совершил больше блестящих неудач, чем любой известный ученый; но при этом его не обескураживают никакие неудачи. Как только одно изобретение оказывается неудачным, он принимается за другое, еще более сложное, еще более невыполнимое и основанное, конечно, как и предыдущее, на самых разумных принципах. Дорогой старина Джеффри Бьюкенен! Все смеялись над ним, и все любили его; я думаю, что смеялся меньше, чем любил. И все же я не могу сказать, что был хоть в малейшей степени рад услышать его сердечный голос у моей двери тем пыльным, солнечным, унылым июньским утром, когда сидел, погруженный в меланхолию, в своей маленькой квартирке на первом этаже, оплакивая свои разбитые надежды и мисс Кэрью.