Мурена - Гоби Валентина. Страница 1

Валентина Гоби

Мурена

Murène

Valentine Goby

Перевел с французского Илья Светлов

Дизайн обложки Татьяны Перминовой

Издательство выражает благодарность Литературному агентству Анастасии Лестер (SAS Lester Literary Agency) за содействие в приобретении прав.

Издательство выражает благодарность Курской государственной картинной галерее имени А. А. Дейнеки за разрешение использования картины А. А. Дейнеки «После боя».

© Éditions Actes Sud, 2019

© Светлов И. М., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2020

Возвращение в лоно

Ночь накладывает черные квадраты на окна бассейна. Франсуа сидит лицом к воде. Он прям, неподвижен; его босые ноги холодит скользкий кафель пола. Пахнет хлоркой. Слышится, как ныряльщик с плеском обрушивается вниз. Франсуа смотрит на свое изломанное отражение. Он пришел сюда впервые и еще ни разу не заходил в воду. Бассейн крытый, прямоугольный, стандартного размера — двадцать пять на двенадцать с половиной метров, выложен керамической плиткой. Его геометрия успокаивает Франсуа, равно как и поздний час, и то, что его никто не может видеть — даже из переходов — за исключением разве что инструктора, который вместе с сыном прыгает с трамплина на глубокой стороне.

Этим вечером Франсуа отринул сочетание климатических изменений и космических катастроф, которые после трех миллиардов лет пребывания исключительно под водой вытолкнули жизнь на сушу, превратив человека в наземное животное.

Франсуа следит за бликами от светильников на воде, за тем, как преломляются в ее толще линии кафельной плитки; в каждом его мускуле, в каждой косточке звенят противоречивые отзвуки древних метаморфоз. Они идут из самого его подсознания, от самого палеозоя, когда плавники превратились в конечности, фаланги, пальцы, и до того периода его собственной эволюции, когда Франсуа был зародышем в утробе матери. И он возвращается в воду, в Великую Матку. Его преследует мысль, что уже целый год, начиная со Дня Бейля, он по-любому не человек.

День Бейля

День Бейля.

Франсуа просыпается, откидывает одеяло и мигом спрыгивает с кровати. Затем бросается к стулу и, дрожа от холода, натягивает свитер, джинсы; застегивает ремень, зашнуровывает ботинки, стоя в квадратах света на полу. В комнате холодно, но ему плевать: в своих мечтах он согрет телом Нины; он чувствует прикосновение ее губ; он все еще ощущает тяжесть ее бедер, обхватывающих его поясницу. Он подходит к зеркалу, поплевывает на ладони и приглаживает торчащий вихор. В его теле двадцати двух лет от роду циркулирует шесть литров очень красной крови — она пульсирует в ста тысячах километров кровеносных сосудов. Франсуа царапает ледяные узоры на окне — свидетельство поистине сибирских морозов, что свирепствуют в Париже, равно как и по всей Европе; лед тает у него на языке. Рукавом он проделывает круглый просвет на стекле и смотрит на наружный термометр: минус двенадцать. Через два-три часа он забудет свой горячечный сон, звездчатый лед, его кристаллы, что превратились в холодную слюну, словно ртуть в колбе. Сейчас его никто не видит — ни Сильвия, ни мать, ни отец. Все еще спят. Большой взрыв подготовил его — время все фиксирует, и каждое движение запечатлевается в летописи мироздания.

Он сбегает по лестнице, бедрами все еще чувствуя тело Нины; и это он тоже забудет, и никто не сможет это предотвратить; никогда больше не повторится эта счастливая скачка, такие подвижные колени, бедра и совершенство коленных чашечек, гибкость натянутых, словно струны рояля, сухожилий. Он наливает кофе, размачивает в нем кусочек булки и проглатывает его, не разжевав. «Нина, Нина, Нина», — отдается у него в висках, в горле, в мошонке — тысячи раз за день в ритме сердца. Ему хочется, чтобы солнце ярко осветило его фигуру, когда она будет варить кофе за окном своей кухни на шестом этаже. Он заметил у фасада груду материалов для строительных лесов. Он заберется по ним до самой крыши, он станет для нее Шантеклером, он провозгласит новый день. У него есть сорок пять минут, а затем он сядет в грузовик у Порт-де-Клиши.

Франсуа проходит через помещение ателье, пробирается между рядами швейных машинок, напоминающих своими очертаниями насекомых; рулоны тканей сложены штабелями. Он толкает дверь, которую за ночь прихватило морозом. На улице бело, и повсюду блестит лед. Этой ночью шел снег, да к тому же еще и заметно похолодало. Франсуа надевает перчатки, натягивает шерстяную шапочку и выходит. Он шагает, глубоко засунув руки в карманы; его ноги молоды и уверенно ступают; подошвы передают в мозг информацию о надежности, твердости земной поверхности, о каждом уклоне или подъеме. Снег похрустывает под ботинками, и этот звук отражается от стен домов и несется все дальше и дальше по почти пустынной улице. Согбенные силуэты дорожных рабочих толкают перед собой тележки с песком и солью, которая уже бессильна справиться с гололедом. Франсуа забудет этих рабочих; а другие сами всплывут в его памяти, даже если у них не останется ни единого воспоминания о нем, Франсуа, юном деревце в сумерках ледяного утра. Канал Сен-Мартен совсем замерз, Франсуа знает его и забудет; власти пытаются открыть шлюзы, чтобы взломать лед; на озере, что в саду Аклиматасьон, катаются на коньках, в Люксембургском саду устроили катание на санках — об этом каждый день сообщают в газетах. В Понтьерри образовалось целое ледяное море, совсем как в Шамони, и Франсуа видел его; под мостом в Мелене взрывают динамитом ледяной припай. Но он забудет и ледяное море, и этот припай, и тысяча девятьсот пятьдесят шестой год превратится в черную дыру.

Франсуа проходит проспект Клиши. Укутанная в покрывало торговка разжигает жаровню, появляется желтое пятно огня, оно трепещет в темноте, торговка греет озябшие руки над пламенем, овощной лоток пуст; на рынке за килограмм лука-порея просят три с половиной тысячи франков. Холодный воздух, словно жидкий азот, вливается в нос, рот и трахеи, движется по изгибам бронхов, насыщает кровь кислородом, Франсуа чувствует, как тот движется под ребрами; он живее всех живых. О, Нина. Он забудет о торговке и ее жаровне, вид ее протянутых над огнем рук вдруг напоминает ему о «Девочке со спичками» и русских сказках, что он читал в детстве. Он забудет о своем чистом прерывистом дыхании, и о том, как в то же время чудесным образом произносит: «Нина, Нина, Нина» — этого лихорадочного волнения тоже больше не будет. И он также забудет эти зимние картинки: лебедя, что топает через замерзший пруд в Батиньоле, свернутые морозом в трубочки опавшие листья, напоминающие драгоценности; вот кондуктор Гюстав на автобусной остановке; забитые снегом водосточные желоба; блеск газовой горелки над замерзшей канализационной трубой; облепившие водосточную трубу сталактиты, что он отламывает, вставляя перочинный ножик в щели меж их стволами; платаны, треснувшие снизу доверху из-за расширения замерзшего сока, их вмятая заболонь выглядит словно края стального листа — древесина раскалывается в ночи со звуком пистолетного выстрела. Он идет к Нине; небо становится темно-голубым. Кончики ее пальцев, нечувствительные губы — это прекрасно; ее сосуды пульсируют, вжимаются в тело, и само ее тело втягивает тепло ближе к центру, поддерживая температуру в тридцать шесть и пять. Ее почки фильтруют кофе, желудок переваривает хлеб. Триста ватт, произведенные накануне Франсуа, превратились в тепло, в прекрасную юность.