Алжирская тетрадь - Беркимбаева Алия. Страница 1

Алия Беркимбаева

AЛЖИРская тетрадь

С любовью и благодарностью посвящаю моей маме – Рашиде Беркимбаевой.

Спасибо, что всегда верила в меня.

И свет во тьме светит…

Евангелие от Иоанна 1:5

Сов. секретно

15.08.1937, гор. Москва

Оперативный приказ НКВД СССР hfe 00486

«Об операции по репрессированию жен и детей изменников родины» [1]

С получением настоящего приказа приступите к репрессированию жен изменников Родины, членов правотроцкистских шпионско-диверсионных организаций, осужденных Военной коллегией и военными трибуналами по первой и второй категориям, начиная с 1 августа 1936 года…

Нарком внутренних дел Н. ЕЖОВ

Глава 1

«26 точка»

Если спросить меня о самом ярком воспоминании о детстве, то первое, что приходит мне в голову, это стена, обычная глинобитная стена. Мы жили тогда в стареньком каркасно-камышитовом домике на окраине села. Дом в свое время построил дед, батрачивший [2]на местного бая [3]. Стена была бугристая, шероховатая, штукатурка местами отвалилась, обнажив поблекшую от времени солому. Хоть каждую весну мама старательно замазывала щели глиной и белила стены – все было напрасно. Стоило с наступлением холодов начать топить печку, как стены снова начинали трескаться.

Как-то раз я сильно простудился, и мама не пустила меня в школу. Помню, бабушка натерла меня всего курдючным жиром [4] и отпаивала настоем из матрешки [5]с молоком. Я лежал под двумя одеялами, вперив взгляд в стену, к которой была приставлена моя кровать. И тут мне пришло в голову, что это не просто стена, а карта неведомой страны. Моему взору открылись таинственные материки, океаны, острова и далекие холмы, на склонах которых колосилась золотая пшеница. Так, мысленно, я путешествовал по карте воображаемой страны, в то время как бабушка, мерно раскачиваясь из стороны в сторону, тихонько напевала молитвы на арабском языке, отгоняя от меня шайтана [6], который, по ее мнению, был виновником моего недуга…

Жили мы тогда в «26 точке» [7] недалеко от Акмолинска. Это было маленькое село на берегу озера Жала-наш, затерявшееся среди сухих типчаково-ковыльных степей. Вода в озере была пресная и слегка отдавала болотной тиной. Поскольку другой воды не было, и люди, и скот – все пили воду из озера. Вот только люди, конечно, сначала кипятили ее перед употреблением. Берега озера были пологие, глинистые, а в пойме густо рос камыш. Круглый год здесь не утихали степные ветра, зимой – со снегом, а летом – с песком.

Тут же на берегу озера находился Акмолинский лагерь жен изменников Родины, или, как его еще называли в простонародье, «АЛЖИР» [8], где после войны работал конвоиром мой отец. Лагерь состоял из нескольких бараков – саманных мазанок без окон, в которых содержались заключенные, – и домиков, где проживали бойцы ВОХРа [9] и руководство лагеря. Территория была обнесена колючей проволокой и выходила на берег озера, где в изобилии рос камыш – очень ценное, можно сказать, незаменимое в здешних местах сырье. В холодное время, за неимением другого топлива, им отапливали бараки – хоть он очень быстро сгорал и давал больше дыма, чем тепла. Летом же, смешав камыш с глиной и песком, строили новые бараки, сараи и другие подсобные помещения. Им же набивали матрасы для заключенных. Отец рассказывал, что из-за постоянного недоедания заключенные частенько переходили на «подножный корм» [10] – употребляли в пищу корни и молодые побеги камыша, отваривая их или запекая на углях. Также измельченные высушенные корни заваривали кипятком и получали мутный грязно-коричневый напиток наподобие густого чая…

Во избежание побегов по всему периметру были установлены вышки и патрулировала вооруженная охрана с собаками. Впрочем, мне кажется, это было излишне. Куда тут убежишь? Вокруг, сколько хватало взору, простиралась степь – бескрайняя, суровая, ветреная, зимой – обжигающе холодная, со снежными буранами, когда не видно ни зги и ветер сбивает с ног, а летом – обжигающе жаркая, знойная, с песчаными пыльными бурями. Старики говорят, что если выпустить в степи лисицу, ее хвост будет виден в трех днях пути – такая степь плоская и пустынная, что глазу не за что зацепиться! Где же тут укрыться человеку, да еще чужаку, да еще женщине?!

– Что у нас за власть такая, что воюет с бабами? – в сердцах как-то сказала бабушка. – Что могут сделать эти несчастные советской власти?

Они сидели вместе с матерью за столом и перебирали рис, тщательно вычищая из него мелкие камушки. Мама вздохнула и сильнее склонилась над горкой с рисом.

– Вчера была я на станции, – заговорщически сказала бабушка и на всякий случай оглянулась на дверь. – Там как раз привезли этих женщин. Одеты они были чудно, совсем не по погоде, кто в чем – кто в легком пальто, кто в ажурных капроновых чулках, а у кого и обуви нормальной не было – в туфельках! Мыслимое ли дело ходить так в лютый мороз! Среди них были и беременные, и женщины с маленькими детьми. Так вот, построили их в шеренгу и повели под конвоем в лагерь. У охраны и винтовки были наготове, и собаки – не убежишь!

– Ойпырмай [11], неужто и беременных, и маленьких детишек посадили! – всплеснула мама руками. – Куда катится мир!

Это были лишь кухонные разговоры, шепоток между двумя женщинами, никогда не выходивший за порог этого дома, чтобы «кабы чего не вышло»…

Отец не любил говорить ни о войне, ни о своей работе, больше отмалчивался. Когда в школе на утреннике, посвященном 23 февраля – Дню Советской армии, – учительница попросила нас рассказать, чем занимаются наши отцы, я сначала не нашелся, что ответить. Подумав, сказал, что отец – солдат, и у него есть винтовка, чтобы в случае чего защитить Родину от врага. Не знаю, как враги, но я точно побаивался отца. Когда он ушел на войну, я был маленьким и совсем не помнил его. А когда он вернулся, это был худой заросший щетиной человек с суровым лицом. Я слышал, что при форсировании Днепра отец чуть было не погиб – посреди реки фашисты разбомбили их плот, и он начал тонуть. Спасла лошадь, которая выбралась на берег и вытащила с собой пятерых бойцов, успевших ухватиться за ее хвост.

Первое время после войны из-за перенесенной контузии отец кричал во сне, отдавал приказы (к концу войны он дослужился до звания старшего сержанта), и я в ужасе просыпался посреди ночи от его криков. Однако хуже всего было то, что отец стал выпивать. Не то чтобы часто, но раз в неделю после работы мог себе позволить. То ли это сказывалась привычка к «фронтовым 100 граммам» [12], то ли он действительно хотел забыть ужасы войны. Пьяный, он становился сам не свой – буянил всю ночь, обижал мать. Иногда нам удавалось улизнуть из дома и укрыться у соседей. Под утро мы возвращались домой. Насупившись, мать молча кормила протрезвевшего хмурого отца, и тот уходил на работу. А бабушка, как могла, утешала мать, говорила, что такова женская доля – терпеть, и что отец прошел через всю войну и такого там насмотрелся – немудрено, что ему хочется выпить; и вообще, слава богу, живой вернулся, а сколько женщин не дождались мужей с войны, так и остались солдатками. И, наконец, ее самый главный довод: «Терпи ради сына – у ребенка должен быть отец». И мама терпела…