Петруша и комар (сборник) - Лёвшин Игорь. Страница 1

Игорь Левшин

Петруша и комар

ПЕТРУША И КОМАР

— Петруша!

Петруша!

Я иду к тебе. Вижу черные глаза твои, грустные глаза твои вижу; и волосы твои вижу: сквозняк их треплет. В распахнутом ты окне стоишь, свет за спиной твоей; свет за твоей спиной вижу; дыхание даже, шум дыхания твоего слышу, Петруша, слышу, как будто. А ты? Ведь я иду, иду к тебе, Петруша. Эх, голос мой тонок…

Голос мой тонок — повторил он.

Он стоял у окна и был хорошо виден в свете, зажженном им в комнате за его спиной. Окно было открыто. Рукой оперся он о подоконник, другой — держался за край фрамуги или за шпингалет. Он заглянул вниз. И что там? Ничего.

А тут?

Оттуда он виден как часть окна или, скажем, комнаты, как то, короче, место, где света нет. То есть есть свет и есть он, но как то, что не свет, так? Погаси свет или окно закрой: комары налетят. Так вот, комары летят не на свет, а на то, что не есть свет /но на то, что есть/. А он — есть /верит Петруша/.

Петруша!

Вот он стоит у раскрытого окна. Нечесаные волосы сквозняк треплет; рука его, сжимающая древесину, мелко дрожит. Он слегка перегибается, вслушивается в черноту: не идет ли кто? Не слышно ли голосов иль шагов?

Да нет. Никого нет. Не видно никого. Нет ничего там.

Да?

Иду к тебе!

Я иду к тебе, иди-иду; но я тебя не вижу, Петруша: ты свет-то что погасил, сдурел, что ли? Беда с этой пьянью. Ты только не вывались, сделай одолжение, не перевешивайся, отойди оттуда, бога ради; уйди совсем. У человека нет крыльев /сказал комар/.

Сказал какой комар: комар Страха, Свинца или комар Одиннадцатого Часа? Комар Топей. Не важно какой. Он /комар Страха/ садится на лицо ближе к ночи; ночью, как правило. Обычно это бывает комар размером 15–20 см, с конечностями немного большей, может быть, длины, тонкими конечностями наподобие нитей. Время от времени он перебирает ими, переставляет эти почти, впрочем, невесомые, ломкие, нитевидные ноги, касаясь подбородка, задевая глаза, путаясь в бровях; никогда не торопится он свой хобот — такой же тонкий — вонзить в кожу; прозрачными крыльями создает еле уловимый ток воздуха; дотрагивается до шепчущих губ. Его нельзя убить. Он /Петруша/ шепчет: уходи. Христом-богом прошу, а? Уходи… Уйдешь? Он уходит.

Если осторожно взять указательным и большим пальцами ногу комара, на подушечках пальцев останется она растертой в полоску пыли, в тонкую полоску грязи.

Как волос на подушке. Волосы его слиплись; а ногами он запутался в белом кармане пододеяльника. Не освободится никак Петруша /ждет, наверное, комара Свободы/.

А потом у открытого окна стоит.

Сквозняк склеившиеся его волосы расщепляет, треплет; редеющие уже волосы; обвевает грубую пористую кожу шеи, шевелит тонкие и длинные волоски на кадыке, по двух-трехдневной кое-где седой щетине к подергивающимся крыльям носа, тоже пористым, к его глубоко посаженным глазам в красных прожилках подбирается. К глазам бессонным. Они-то, впрочем, красные постоянно по понятной причине, а вот шею Петруша завтра точно не повернет: просифонило; и за поясницу будет опять хвататься и мазать зельем.

Из-за того, что он стоял у открытого окна. Он вглядывался в темень; он вслушивался, перегнувшись, в тишь; вчувствовался в ночь. Он ждал. Ночь была теплой и душной. Он ждал кого-то.

Не комара. Комар приходит ночью и садится на лицо. Ломкими конечностями-нитями касается он кожи лба, цепляется за ресницы, перемещая над Петрушиным лицом свое длинное изогнутое тело; иногда он дотрагивается невесомыми крыльями до щек Петруши, оставляя на них невидимую пыльцу. Размером он, пожалуй, сантиметров 20–30.

Таков Любви комар. Или Страха /это один и тот же комар/. Он погружает в тело Петруши хобот; Петруша видит, как тело комара наполняется Петрушиной кровью. Тело комара — серого цвета, по сути — бесцветно, прозрачно; размером оно с тело годовалого ребенка; кровь, выкачанная из Петруши, видится сквозь стенки тела бурой. Комар бесконечно медленно и все же заметно тяжелеет; кожа его истончается и делается все более упругой одновременно. Комар напрягает ноги, хочет, вынув хобот из Петруши, улететь; он делает взмах широкими прозрачными крыльями. Его нельзя теперь убить. Петруша держит его тело осторожно, чуть проминая ладонями бока комара, теплые от Петрушиной внутри него крови, неслышно, но ощутимо перетекающей под пальцами; охватывает, постепенно передвигая руки, спину комара, притягивает его к себе, не дает улететь. Комар упирается тонкими ногами в грудь, в плечи Петруши; ноги тонко пружинят, дрожат. Не уходи — он пытается прижать его к себе — не уходи, пожалуйста. Я умру без тебя, ты же знаешь. Без тебя я не смогу жить. Петруша переходит на шепот, прислушивается; тянет, влечет к себе теплое, гибкое тело.

Может быть, комар — Лариса? Тамара делает вид, что не понимает. Чего он хочет-то? Ты просто издеваешься надо мной — догадывается Петруша. Дурак ты — шепчет она /Надя/. Ей просто интересно. Ох, артистка! Ей интересно, как он будет объяснять, что она должна делать. А так, как раньше, тебе уже неинтересно со мной, я тебе надоела? Ты хочешь, чтобы мы это делали при свете? Петруша гасит свет и ложится на спину. Надя наклоняется, нависает над ним; она шепчет опять, в пахнущий табаком рот его шепчет: я так не смогу, я так стесняюсь; но он уже нашел своим хоботом тесный, пока, вход в ее тело, расправил им горячую складку у входа; он выгибается, напрягая бедра и живот, шепчет: ну садись, садись; его хобот протискивается во влажную и терпкую внутреннюю поверхность ее тела, и тело начинает подпрыгивать, с каждым разом сильней и свободней. Еще, еще — умоляет Петруша — немножечко — сдавливая с боков Надину грудную клетку, больно упираясь рукой ей в грудь.

Петруша — не комар!

Ничего не получилось, Петруша.

И не могло получиться. Потому что ты, Петруша, не нужен никому такой. Ты, наверное, устал. Посмотри на себя: на кого ты похож?

Ничего не получится. Я никогда не смогу полюбить тебя. Ты прости, но я не могу любить твой голос, твои тонкие ноги. Не могу.

Не хочу, ты это можешь понять? Я не хочу тебя, ничего твоего не хочу. Я ничего больше не хочу.

Я не хочу никого. Мне никто не нужен, можно это, наконец, понять? Устал я. Оставь меня, ради бога, ничего не хочу. Вот, сейчас буду чай пить.

А я хочу тебя! Иду к тебе; все эти годы ищу тебя повсюду. Все это время думаю только о тебе: я, кажется, свихнусь от того, что постоянно о тебе думаю. А ты — ты меня не ждешь!

— Как не жду?

— Ждешь, значит? А свет?!

Ах, черт, свет.

Свет, ты не бываешь у меня совсем, что случилось? Как будто я не существую для тебя, как будто меня вообще нет на белом свете. Стасика своего хоть присылаешь.

Она не бывает у него совсем /да и раньше, честно говоря, не часто его баловала/. И Тамара его от него ушла; и не вернется, разумеется: на черта он теперь ей? Кому он нужен-то? А он все ждет; ждет кого-то.

У раскрытого он стоит окна.

У раскрытого он стоял окна. Он как бы застыл. Казалось, он всматривается, как бы высматривает во мраке что-то. Что ищет он среди тьмы: Свет, Любовь?

— Я ищу Свободу /?/

Ты ищешь ее во втором часу ночи.

Ты ищешь ее, но ее уже нет.

Она не придет. Не придет она, твоя Лариса.

Любовь, впрочем, существует /в отличие от свободы/. Возможно, любовь — выбор несвободы; и уж наверняка она — свобода невыбора, или выбор нестраха.

Страх приходит ночью, а он, как было сказано, и есть любовь, хотя не в том смысле, что любовь — форма страха /что верно/, а в том, что он, страх, — есть творчество несвободы. А он есть /кто? выбор, что ли?/.

Комар Творчества есть. Но лучше бы его не было.

Он не терпит неподвижности. Он не может оставаться в одном положении больше минуты. Волосы его слиплись в клочья, ему душно, ногами он запутался в одеяле; а одеяло превратил в нечто бесформенное.