Эта скотина Симмонс - Моррисон Артур. Страница 1

Артур Моррисон

Эта скотина Симмонс

Недостойный поступок Симмонса до сих пор возбуждает в округе величайшее недоумение. Соседки всё время считали его примерным супругом, а уж миссис Симмонс была во всех отношениях безукоризненной женой. Любая женщина, проживавшая на их улице, могла бы подтвердить, что миссис Симмонс сил не жалела, трудясь ради этого человека, и делала для мужа неизмеримо больше того, на что вообще может рассчитывать мужчина. И вот – награда за труды! Уж не тронулся ли он вдруг, в самом деле?

До своего второго замужества миссис Симмонс была известна всем как вдова Форд. Сам Форд в один прекрасный день завербовался кочегаром на какой-то торговый пароход, и пароход этот со всей командой пошел ко дну неподалеку от мыса Доброй Надежды. Как опасалась вдова, Форда постигла долгожданная кара за неуживчивость и дурной характер, которые нашли свое высшее выражение в том, что gh назло жене отправился в море, да еще простым кочегаром, – слыханное ли дело для умелого механика! Женой Форда она была двенадцать лет, но детей не имела и, выйдя за Симмонса, продолжала оставаться бездетной.

Что касается Симмонса, то ему, по общему мнению, необычайно повезло. Он столярничал, плотничал и зарабатывал довольно прилично, но жить совершенно не умел. Ему до зарезу нужен был человек, который научил бы его жить. И неизвестно, чем бы еще кончил Томми Симмонс, если бы миссис Симмонс не взяла его под свое крылышко. Человек он был мягкий и тихий, с простодушной физиономией и жиденькими бачками. Пороки ему были чужды (после женитьбы он простился даже с трубкой), а миссис Симмопс сумела привить ему многие редкостные добродетели. По воскресеньям он торжественно отправлялся в церковь, водрузив на голову цилиндр, и опускал в кружку для сбора пожертвований один пенни, который специально на этот предмет выдавался ему из недельной получки. Вернувшись домой, он под наблюдением миссис Симмонс снимал свой парадный костюм и чистил его щеткой, с усердием и тщанием. После обеда он чистил также ножи, вилки, сапоги, кастрюли, чайники и протирал оконные стекла – всё это старательно и безропотно. По вторникам он относил белье в стирку, а в субботние вечера сопровождал миссис Симмонс на рынок и нес за нею покупки.

Сама миссис Симмонс обладала неоспоримыми и неисчислимыми достоинствами. Она превосходно вела хозяйство. Она умела отыскать наилучшее применение каждому пенсу из тех тридцати шести или тридцати восьми шиллингов, которые зарабатывал Томми в неделю; и он ни разу не отважился спросить, сколько ей при этом удается сэкономить. Чистоплотность миссис Симмонс в хозяйстве была изумительна. Всякий раз, когда Симмонс являлся домой, жена встречала его внизу, у входной двери, и он тут же сменял ботинки на домашние туфли, отчаянно балансируя на одной ноге, чтобы не ступать на холодный каменный пол. Так было заведено потому, что миссис Симмонс мыла прихожую по очереди с соседями, снимавшими первый этаж, и еще потому, что на лестнице была постлана ее собственная ковровая дорожка. Миссис Симмонс неусыпно надзирала за супругом, пока он мылся и чистился после работы, и грудью защищала свои стены от возможных водяных брызг; если же, несмотря на ее бдительность, на обоях возникало красноречивое пятно, она не жалела сил, чтобы навеки запечатлеть в памяти Симмонса это событие, и заодно перечисляла все многочисленные проявления его неблагодарности и Эгоизма.

В первые годы супружества она постоянно сопровождала Симмонса в магазин готового платья, сама выбирала ему костюмы и расплачивалась за них, потому что ведь мужчины такие непроходимые дураки: лавочникам ничего не стоит обвести их вокруг пальца. Но со временем она внесла в эту процедуру усовершенствования. Обнаружив на каком-то углу лавчонку, где по дешевке продавалось разное тряпье, она постановила, что отныне сама будет обшивать своего супруга. Решительность принадлежала к числу добродетелей миссис Симмонс: в тот же день она взялась за пошив твидового костюма в кричащую клетку, пустив на выкройки старый мужнин пиджак и брюки. И это еще не все: к воскресенью новый костюм был готов, и Симмонс, ошеломленный таким подвигом, был втиснут в него и отправлен в церковь, прежде чем успел опомниться.

Вскоре выяснилось, что костюм не вполне удобен: брюки тесно обтягивали икры, а в области лодыжек внезапно расширялись; когда же Симмонс садился, то под ним оказывались непроходимые заросли грубых швов и жестких складок. Кроме того, высокий ворот жилета раздражал ему затылок, зато пиджак с богатырской силой стягивал плечи; и в довершение всего основная часть костюма пониже талии поражала глаз безбрежной шириной. С течением времени неудобство вошло в привычку, но примириться с шуточками товарищей Симмонс никак не мог. Дело в том, что миссис Симмонс изготовляла один костюм за другим, руководствуясь при шитье каждого следующего фасоном предыдущего; и в результате этого процесса все случайные недостатки первой модели были закреплены и возведены в принцип, а потому сделались еще более подчеркнутыми и откровенными. Тщетно попытался он как-то раз намекнуть своей супруге, что ему тяжело видеть, как она изводит себя шитьем и портит глаза, а между тем на Майл-Энд-роуд есть новая лавка готового платья, где можно очень недорого…

– Ха! – возразила она. – Что-то ты больно обо мне заботишься, Томас Симмонс, врешь собственной жене и не краснеешь, будто я тебя насквозь не вижу, плевать ты хотел на мои глаза, только о себе и заботишься, еще чего выдумал, тратить деньги на всяких мошенников-портных, да это всё равно, что взять да выбросить их на улицу, а я тут тружусь, из сил выбиваюсь, лишь бы выгадать полпенни, и вот вся благодарность, ишь какой богач выискался, видать, у тебя денег куры не клюют, и то сказать, лежи я целый день в постели, как некоторым хочется, тогда бы ко мне другое было отношение!

Немудрено, что Томас Симмонс почел за лучшее впредь не касаться этой темы и не проронил ни звука даже тогда, когда супруга решила собственноручно стричь ему волосы.

Так год за годом длилось его семейное счастье. И вот однажды, теплым летним вечером, миссис Симмонс отправилась с корзиной за какими-то покупками, наказав мужу сидеть дома. Он вымыл и поставил на место чайные чашки и блюдца, а затем погрузился в созерцание очередной пары брюк, только что законченных и вывешенных в углу парадной комнаты. Они висели на стене во всей своей целомудренной прелести, наперед отказавшись подчеркивать какие бы то ни было формы; нижняя их половина была гораздо короче, а верхняя – гораздо длиннее общепринятых норм, и прихотливостью покроя новые брюки далеко превосходили все, какие довелось когда-либо надевать бедняге Симмонсу. Он смотрел на них – и внезапно в груди его пробудился и возроптал крохотный чертик Соблазна. Симмонс, разумеется, устыдился, отлично сознавая, что он по гроб жизни обязан жене за эти самые брюки, не говоря уж о других ее благодеяниях. И всё-таки, невзирая на старания Симмонса, чертик не утихал, а, напротив, принялся весьма энергично вводить его во искушение, ехидно намекая, что, если Томми рискнет появиться в таком облачении перед товарищами по мастерской, не миновать ему нового града насмешек.

– Выбрось их на помойку! – прошептал под конец искуситель. – Они только на это и годятся!

При сих кощунственных словах Симмонс вздрогнул, охваченный праведным ужасом, и решил было в порядке самодисциплины перемыть снова все чашки и блюдца. Потом он в растерянности направился через площадку в боковую комнату, но по дороге увидел, что парадная дверь распахнута настежь – очевидно, по вине соседского ребенка. Нужно сказать, что миссис Симмонс терпеть не могла, когда входная дверь стояла открытой, – это выглядело пошло. Памятуя об этом, Симмонс спустился вниз, дабы не навлечь на себя справедливый гнев супруги, которая должна была вернуться в скором времени, и, затворяя дверь, выглянул на улицу.

На мостовой неподалеку топтался какой-то человек, украдкой кидая любопытные взгляды в сторону дома Симмонса. Лицо его было покрыто темным загаром, руки засунуты в карманы широких синих штанов, а на затылке лихо красовалась остроконечная шапочка, увенчанная шерстяным помпоном, – такая, в которых обычно щеголяют моряки, сходя на берег. Человек нерешительно шагнул к открытой двери и спросил: