Мадонна с пайковым хлебом - Глушко Мария Васильевна. Страница 1

Мария Глушко. Мадонна с пайковым хлебом

Часть первая

1

Поезд шел медленно, не шел, а тащился, часто останавливался на разъездах, пропускал встречные эшелоны; иногда его загоняли в тупик, они подолгу стояли там, особенно ночами, и Нина просыпалась от спертого, застоявшегося воздуха, ее тошнило от запаха немытых тел, махорочного дыма, горелого угля, мочи из уборной и едкой мази, которой соседка-попутчица смазывала болячки своему ребенку. Под потолком вагона горела синяя лампочка, но она ничего не освещала, а как бы наоборот, сгущала темноту, и только привыкнув, глаза начинали различать скопление, тел на полу в проходе, ноги, высунувшиеся из-под полки, женщину напротив, скорчившуюся в ногах детей, руку и край шинели, свисавшие сверху — там спали молоденькие курсанты в новых, необмятых шинелях…

Вагон был плацкартным, и когда отъезжали от Москвы, каждый пассажир имел свою полку, но в пути, почти на каждой станции, подсаживались беженцы, пассажиры из разбомбленных составов, командированные и просто те, кто отчаялся уехать по «законному» билету, и тут не помогали ни крики проводников, ни слабые протесты «билетных» пассажиров.

У Нины затекли ноги, к ним привалился спящий худой старик, но она не смела повернуться, переменить позу, боялась потревожить старого человека. Ей было совестно, что она одна может почти нормально лежать на своей полке, в то время как даже наверху спали по двое, и она, стараясь занимать меньше места, поджимала ноги, а днем сидела в углу у окна, чтобы кто-нибудь другой мог прилечь и отдохнуть.

Поезд все стоял, и Нина чуть подняла светомаскировочную штору из толстой черной бумаги, приникла к окну. Маленькая станция в синих скупых огоньках и клубах морозного дыма, платформа забита людьми, спят на узлах, вповалку, прижавшись друг к другу. Кто-то прохаживается, пристукивая ногами, другие мечутся с вещами, надеясь втиснуться в поезд… Но ночами вагоны не отпирают, да и днем выпустят пассажиров и тут же закрывают, назад впускают только «своих».

Нина смотрела на эту человеческую массу — там было много детей — и думала: как же они там, на морозе? Уже ноябрь, ночами сеется снежная крупка, а многие, наверно, уже не первую ночь так… Это стало обычной картиной: вокзалы переполнены, туда не пускают, люди валяются на привокзальных площадях и платформах, но она никак не могла привыкнуть к этому зрелищу — да что же это, неужели ничего нельзя сделать?

Опять заболел живот, она непроизвольно дернула ногами, застонала. Лев Михайлович — так звали старика — не открывая глаз, похлопал ее по колену, пришептывая: «Чу-чу-чу…» Может, ему снилось, что он укачивает внука. Впрочем, она вспомнила, что внуков у него нет.

Она старалась расслабиться, обмануть боль, но легче не становилось, и она с ужасом подумала, что, может быть, в консультации ошиблись и ей время рожать? Ее снимут с поезда, она родит на каком-нибудь полустанке и куда денется потом с ребенком?.. Она представила, что вот так, же будет валяться на платформе — без карточек, без продуктов, с деньгами, на которые ничего не купишь, — и где-то пеленать ребенка, стирать пеленки… А в Ташкенте ее будет ждать мачеха и не дождется, и отец, и муж не будут знать, где она… Она заплакала, уткнувшись в меховую шапочку, от которой все еще слабо пахло довоенными духами, плакала долго, никак не могла успокоиться, а живот болел все сильнее, что-то перекатывалось в нем. Да нет, врачи не могли ошибиться, рожать ей в декабре, просто она, пробираясь ночью в туалет, упала, переполошила всех, и ее попутчики уже на всякий случай справлялись, нет ли в вагоне врача.

Поезд наконец тронулся, пошел, набирая скорость, в вагоне посвежело, из-под шторы просачивалась струя воздуха, пахнувшего дымом, Нина ловила ее ртом, чувствуя, как холодеют губы. Она старалась не думать о плохом и тревожном, лучше вспомнить что-нибудь веселое, хорошее из довоенной жизни, которая стала теперь невозможно далекой. И сейчас, из войны, все в той жизни казалось хорошим — даже то, как она завалила сопромат, а тогда — подумать только! — для нее это было настоящим горем, она даже ревела, а Виктор поддразнивал ее и даже стихи по этому случаю сочинил что-то вроде этого:

Галка Вересова училась вместе с Виктором двумя курсами старше Нины, была сталинской стипендиаткой. Сохла по Виктору с первого курса, а когда Виктор с Ниной поженились, все бегала к ним, вязала пинетки, покупала байку на пеленки — для их будущего ребеночка. Виктор подшучивал над ней и бессовестно помыкал ею: «Знаешь, в Елисеевский завезли миноги, Нинка умирает, хочет миноги!» — и Галка мчалась на улицу Горького, в Елисеевский гастроном, выстаивала очередь, приносила миноги… Она была светлым и добрым человеком.

Галка Вересова погибла в сентябрьскую бомбежку, когда завалило бомбоубежище Лефортовского студгородка.

Подумать только, как сразу, в один день разломилась жизнь на две части — на «до» и «после», как сдвинулось все и перевернулись масштабы горя и радости, как из сегодняшнего дня хорошо видна вся жизнь «до», в которой все можно было исправить… А войну и смерть исправить нельзя.

Живот, наконец, отпустило, и Нина уснула под перестук колес, ей снилось, что они с Марусей Крашенинниковой принесли в аудиторию корзину красных крупных яблок, раздавали всем по одному и почему-то смеялись…

Во сне она забывала про войну, ей все еще снилась мирная жизнь.

2

Проснулась уже утром, поезд опять стоял — где- то недалеко от Пензы, — в окно с поднятой шторой било солнце, за окном тянулись пустые поля, все в белых гребнях изморози, по ним разгуливали большие птицы, в небе застыли белые комочки облаков; женщина в пуховом платке и ватнике шла по тропинке, несла на плече вязанку хвороста, следом бежала девочка в маленьких черных валенках и красных рукавичках — просто не верилось в это утро, что есть война.

Соседка, молодая красивая татарка, кормила детей: девочку лет десяти и трехлетнего мальчика с болячками за ушами и на голове. Рядом сидели две женщины — сестры — ночью они спали на полу — и, расстелив на коленях чистую холстинку, ели сало с хлебом и чесноком. В ногах у Нины пристроился незнакомый военный — может, сел ночью или перешел из другого купе. Он читал газету.

— Как вы себя чувствуете? — спросила соседка. У нее был гибкий певучий голос. — Вы ночью стонали.

— Спасибо, уже хорошо.

Ехали вместе пятые сутки и многое знали друг о друге. Например, эта красивая женщина — ее звали Халима — пробирается с детьми в Челкар. У нее погиб муж на западной границе, она хотела сперва вернуться в Казань, на родину, но потом раздумала: в Казани у нее — никого, а в Челкаре — родные мужа. Сейчас легче тем, кто в куче, добавила она. А сестры — молодые учительницы из Полтавы, их поезд разбомбило, и все вещи погибли, успели выскочить, прихватив документы и узелок с едой. Долго шли пешком, подсаживаясь в случайные поезда, оказались в Москве, узнали, что наркомат просвещения выехал в Куйбышев, теперь едут туда.

— И чого мы там нэ бачилы, у том Куйбышеве? Хто нас там ждэ?

Нине нравился их мягкий украинский говор, окрашенный юморком, возле них было уютно и спокойно, она вспомнила Наталку Приходько, любимицу их группы, и ее постоянную присказку: «Ничого, не сумуй, ще нэ вечир!»

Лев Михайлович — тот старик, что спал у нее в ногах, — беженец из Прибалтики, с самого начала войны скитался по городам, разыскивал племянницу, больше у него никого из родных нет. Теперь вот нет и дома. Знакомые в Москве сказали, что племянница выехала в Ташкент. С юмором и без обиды рассказывал он, как перепугало знакомых его «явление в Москве»: сперва приняли за бродягу — так обтрепался он за дорогу, — потом, когда узнали, испугались еще больше, решили, что осядет у них, и хором уговаривали ехать в Ташкент, даже деньгами помогли.