Ночная встреча - Мошковский Анатолий Иванович. Страница 1

Анатолий Иванович Мошковский

Ночная встреча

Третий час мы шли по лесу с полной выкладкой. Таков уж закон: собираешься рыбачить три дня — провизии берешь на неделю. Наши рюкзаки весили с добрый пуд. Ноги шли вперед, а брезентовые лямки тянули назад. Натертые плечи горели, в спине появилась тупая ломящая боль. Да и рыбачья амуниция весила не меньше: валенки с калошами, ватники да полушубки, и все это было плотно натянуто на две, а то и на три пары белья.

Особенно мы почувствовали усталость на втором часу непрерывной ходьбы. Никто об этом не говорил, но усталость чувствовалась и в отяжелевшей походке, и в прерывистом дыхании.

Шли мы узкой лесной тропой, огибая снежные завалы и бурелом, и, чтоб не тратить лишнюю силу, старались ступать точно в след идущих впереди; и тот, кто пойдет за нами, наверно, подумает, что по этой тропе двигался один человек в больших, разношенных валенках. Мы шли гуськом сгорбившись под рюкзаками и волоча за собой на веревках пешни, которые теперь тоже казались по пуду весом.

С поезда мы слезли в полночь, выкурили на платформе по папироске и зашагали в сторону леса, чтобы засветло прийти на дальнее Чукреевское озеро. Рыбалка в эту зиму на водохранилищах была плохая, и дядя Касьян, неутомимый в поисках настоящей рыбы, подбил нас на эту многочасовую прогулку. Он имел точные сведения, что на этом глухом, скрытом в непроходимых лесах озере яростно берет налим. Дядя Касьян никогда слов на ветер не бросал, и нас не пришлось долго уговаривать.

И вот сейчас, мерно раскачиваясь из стороны в сторону под тяжестью груза, мы шли сквозь ледяную, колючую ночь по узкой, едва приметной глазу рыбачьей тропинке. Помню, луна в эту ночь не светила, потому что мы двигались почти в сплошной темноте, а вот насчет звезд ничего сказать не могу — не до них было. Я тупо смотрел вниз, глаза мои словно прилипли к калошам шедшего впереди меня Всеволода. Справа от него ползла пешня, то плашмя, то подпрыгивая на корнях и поворачиваясь боком. Я опасался наступить на нее, чтоб не распороть калоши, натянутые на валенки: пешня у Всеволода всегда острая.

Головы Всеволода я не видел — так низко он сгорбился под рюкзаком. Ему тоже, наверно, сейчас было не до звезд. Впереди, за Всеволодом, смутно угадывалась огромная, широкая фигура дяди Касьяна, самого старшего и самого неутомимого из нас. За моей спиной раздавалось сопение, хруст снега под ногами двух других товарищей — Гриши и Вадьки.

Лес, казалось, никогда не кончится.

Я чувствовал, как нижняя рубаха прилипает к лопаткам, как воротник гимнастерки режет шею, а левый валенок жмет ногу, словно сбилась портянка и я тем только и занимаюсь, что набиваю мозоли.

Хорошо бы хоть пяток минут передохнуть, посидеть на пеньке, сбросив с плеч чугунную тяжесть рюкзака. Но не мог же я первый просить привала, если впереди бодро кашлял шестидесятилетний дядя Касьян… Оставалось надеяться, что об этом попросит кто-нибудь другой. В ту ночь мы все, кажется, стоили друг друга.

Сойдя с поезда, мы перекидывались шутками, рассказывали разные истории, но чем дальше углублялись в лес, тем приглушенней и реже звучали голоса. Чтоб легче было идти, я еще больше согнулся. Теперь тяжесть лежала почти на спине, не оттягивала назад плечи и не старалась опрокинуть меня назад.

— Ну и проклятая дорожка, я вам скажу, — хрипло сказал сзади Гриша.

Я насторожился, ожидая, что он скажет дальше, но Гриша больше ничего не сказал.

И еще тяжелее показался мне груз. Лямки врезались в плечи, руки отваливались, спина ныла и пылала, словно с нее содрали кожу. Но я через силу переставлял ноги, удивляясь, почему не упаду на землю.

Впереди ехала пешня Всеволода, бухал кашель дяди Касьяна — мы пробивали лес.

— И чего потащились сюда? — вдруг крикнул сзади Вадька и стал громко сморкаться. — Сели бы на левом рукаве Истринского мормыжить плотву… Толк, по крайней мере, был бы.

Из всего этого мне понравились только два слова: «сели бы». Я готов был вот тут на месте, у кустов можжевельника, сесть… нет, не сесть — упасть. Полежать так без движения хотя бы три минуты, а потом шагать хоть на край света за этим могучим стариком Касьяном.

Но упасть было нельзя. Мы шли. Жесткая хвоя хлестала по лицу, сучья упирались в грудь, занесенные снегом корни цеплялись за ноги.

Тяжелая дремотная усталость давила на веки, и мне порой казалось, что я сплю, а эти осыпанные снегом ели и сосны, эти нелюдимо-черные, мерзлые стволы, эта по-таежному плотная и беззвучная чащоба леса — только сон. Я уже не боялся наступить на конец пешни Всеволода, шуршащей внизу, и разрезать калоши. Мне было все равно.

— Кто-то, кажется, идет, — громко сказал впереди дядя Касьян.

Но я даже не поднял головы и не поинтересовался. Усталость была так велика, что убила даже любопытство, и я был способен только кое-как выполнять трудную повинность — передвигать ноги.

Скоро я головой наткнулся на рюкзак Всеволода и услыхал незнакомый голос.

Возле дяди Касьяна стоял низенький человек в лохматой шапке. Разглядеть его лица я не мог, но в темноте было видно, как блестят его глаза и зубы.

Я сразу узнал в нем рыбака: на плечах те же самые лямки с карабинами, в руке та же веревка от пешни. Но, пожалуй, он был нагружен больше нас: перед ним на снегу темнело ведерко.

— Откуда? — спросил дядя Касьян.

— С Чукреевского.

— Идет налим?

— Не очень чтоб, — ответил встречный, — но килограммчиков пятнадцать взял.

— На какую блесну? — продолжался допрос.

— На желтую, без подсадки.

— Так… — задумчиво произнес дядя Касьян, разглядывая незнакомца и, видно, обдумывая, что бы еще спросить. И наконец, не придумав ничего лучшего, совершенно неуместно сказал: — А ведро зачем не увязал? Ловчее было бы.

Человек сдвинул со лба на затылок мохнатую ушанку, варежкой вытер пот, и я вдруг совершенно отчетливо увидел на его небритом, измученном и отрешенном, как и у всех рыбаков, лице улыбку. Это была особая улыбка. С тех пор прошло два года, и я уже успел многое позабыть, но эту улыбку я помню. Мы стояли мрачные, полуживые и дышали, как загнанные лошади, а он, этот безвестный, повстречавшийся нам в ночи человек, улыбался. И эта улыбка преобразила его сухое, худощавое лицо. И мне показалось, что и ночь, непроглядная, бесконечная, ледяная, стала чуть светлей от этой улыбки.

— Да вот пятерых налимчиков хочу живьем доставить, — сказал он, блестя зубами. — Детишкам хочу показать… Давно просили… У меня их двое — Петя и Вася. Сейчас, наверно, спят и во сне видят вот этих налимов…

— И с водой тащишь ведро? — прокричал из-за моей спины Вадька.

— А как же без воды? Без воды рыба уснет… Ребятишки все-таки просили… Они у меня…

— Ну, бывай, рыбак! — перебил его дядя Касьян. Потом встряхнул свой рюкзак и двинулся в чащу. — Счастливо донести!

Незнакомец пропустил его и Всеволода, взял в руку ведро, и, когда мы оставили его позади, он пошел по нашим следам к станции. Я слыхал, как в ведре плескалась вода и о стенки гремел лед. Впереди по-прежнему шагал Всеволод, сзади хрустел снегом Гриша. Вокруг нас цепенел от стужи глухой, нелюдимый лес.

И ничего, казалось, не случилось особенного в этой ночи, только из моего рюкзака кто-то словно вытащил с полпуда груза.