Стыд истории - Борхес Хорхе Луис. Страница 1

Хорхе Луис Борхес

Стыд истории

20 сентября 1792 года Иоганн Вольфганг фон Гете (сопровождавший герцога Веймарского в походе на Париж) увидел, как немногочисленная французская милиция нанесла под Вальми совершенно необъяснимое поражение второй армии в Европе, и сказал своим изумленным друзьям: «Новая эпоха всемирной истории начинается здесь и сейчас; мы, можно сказать, присутствуем при ее рождении». С того момента в исторических вехах недостатка не было; одна из задач, стоящих перед правительствами (особенно Италии, Германии и России), – с помощью планомерной пропаганды и навязчивой рекламы изобретать их и фальсифицировать. Такие события (в них чувствуется почерк Сесила Б. Милла) связаны не столько с историей, сколько с журналистикой: я подозреваю, что история – подлинная история – скромнее, а ее важнейшие даты долгое время хранятся в тайне. Один китайский прозаик высказал догадку, что единорог, в силу своей необычности, может сойти незамеченным. Глаза видят лишь то, что видеть привыкли. Так Тацит не увидел распятия, хотя и упомянул его в своей книге [1].

К такому рассуждению меня подтолкнула случайная фраза, бросившаяся в глаза, когда я листал историю греческой литературы: она заинтересовала меня своей едва заметной загадочностью. Приведу ее целиком: «Не brought in a second actor» («Он ввел второго актера»), Я просмотрел страницу целиком и обнаружил, что субъектом этого загадочного действа был Эсхил и что он, как гласит четвертая глава «Поэтики» Аристотеля, «увеличил с одного до двух количество актеров». Известно, драма родилась из дионисийского культа; первоначально единственный актер, «лицедей», возвышавшийся на котурнах, облаченный в черное или пурпур, и в маске, укрупняющей лицо, делил сцену с двенадцатью другими людьми, хористами. Драма была одним из ритуалов культа и, как всякий ритуал, иногда рисковала впасть в самоповтор. Действительно, такое вполне могло случиться, однако в один прекрасный день, лет за пятьсот до христианской эры, зачарованные и, вероятно, возмущенные афиняне (Виктор Гюго предположил последнее) столкнулись с непредусмотренным вторым актером. Что же они решили, что почувствовали в тот далекий весенний день, в том медвяного цвета театре? Быть может, ни восторг и ни гнев; быть может, лишь ожидание чуда. В «Тускуланских беседах» сказано, что Эсхил вошел в пифагорейский космос [2], однако мы так никогда и не узнаем, понял ли он хотя бы отчасти важность перехода от одного к двум, от единства к множественности – иными словами, к бесконечности. Со вторым актером появились диалог и различные возможности взаимодействия между персонажами. Будь зритель ясновидящим, он предугадал бы, какое множество масок сменит этот актер: и Гамлета, и Фауста, и Сехизмундо [3], и Макбета, и Пер Гюнта, и многих других, коих наши глаза покамест не различают.

На другое историческое событие я натолкнулся в своем лекционном курсе. Оно произошло в Исландии в ХШ веке нашей эры, допустим, году в 1225-м. В назидание грядущим поколениям, запершись в своей хижине на Боргарфьорде, историк и экзегет Снорри Стурулсон описывал последнее предприятие знаменитого короля Гарольда Сигурдарсона, прозванного Неумолимым (Хардрада), которому ранее приходилось сражаться в Византии, Италии и Африке. Тостиг, брат саксонского короля Британии Гарольда, сына Годвина, завидовал брату и, заручившись поддержкой Гарольда Сигурдарсона, высадился с норвежским войском на восточном берегу и захватил замок Хорвиг (Йорк). С юга от Хорвига на них двинулось саксонское войско. Изложив эти события, текст Снорри продолжает в таком духе: «Двадцать всадников приблизились к рядам захватчика; воины и кони были закованы в латы. Один из всадников крикнул:

– Здесь граф Тостиг?

– Кто сказал, что нет? – ответил Тостиг.

– Если ты на самом деле Тостиг, – сказал всадник, – знай, брат прощает тебя и отдает тебе треть королевства!

– А коли я соглашусь, что достанется королю Гарольду Сигурдарсону?

– И о нем не забыли. Он получит шесть футов английской земли, а ежели он выше ростом, то и все семь.

– Тогда передай своему королю: мы будем драться до последнего, – сказал Тостиг.

Всадники разъехались. В задумчивости Гарольд Сигурдарсон спросил:

– Кто этот всадник, что так хорошо говорил?

– Гарольд, сын Годвина».

Последующие главы сообщают, что в тот же день, еще до захода солнца, норвежское войско было разбито. Гарольд Сигурдарсон и граф погибли в бою («Heimskringla» [4], X, 92).

Существует особый дух, который наша эпоха (запуганная бездарными потугами профессиональных патриотов) нередко воспринимает с недоверием: бесхитростный дух героического. Уверяют, что этот дух ощущается в «Песне о моем Сиде»; я совершенно четко различаю его в строках «Энеиды» («Учись у меня трудам и доблести, сын мой. Быть счастливым учись у других» [5]); в англосаксонской балладе о Мальдоне («Мой народ вернег свой долг копьями и древними мечами»), в «Песне о Роланде», у Виктора Гюго, Уитмена и Фолкнера («лаванда, чей аромат бьет в нос сильней, чем вонь коня и храбрости»), в «Эпитафии войску наемников» [6] Хаусмена, в «шести футах английской земли» из «Heimskringla». За кажущейся беспристрастностью историка скрыта тонкая психологическая игра. Гарольд делает вид, будто не узнал своего брата, чтобы тот в свою очередь понял, он также не должен его узнавать. Тостиг не выдает брага, но не выдает он и своего союзника Гарольд, готовый простить брата, но не вторжение короля Норвегии, поступает вполне объяснимо. О словесной ловкости его ответа – отдать треть королевства и шесть футов земли – и говорить нечего [7].

Есть только одно обстоятельство, более поразительное, нежели безупречный ответ короля саксов: то, что бессмертит его исландец, человек, в чьих жилах – кровь поверженных. Это все равно, как если бы карфагенец оставил бы нам воспоминания о подвигах Регула. Как справедливо заметил Саксон Грамматик в своих «Деяниях датчан»: «Людям из Туле (Исландии) нравится изучать и записывать истории других народов; для них не меньшая честь рассказывать о чужом превосходстве, нежели о своем».

Не тот день – веха в истории, когда саксонец произносит свои слова, но тот, когда их бессмертит ею враг. Веха – за ней будущее – пророчащая забвение крови и нации, солидарность рода человеческою. Предложение короля обязано своей силой понятию родины; уже тем, что Снорри его воспроизводит, он преодолевает его и поднимается над ним.

Еще об одном знаке уважения к врагу говорят последние главы «Seven Pillars of Wisdom» [8] Лоуренса [9]; он превозносит доблесть немецких воинов и пишет так: «И тогда, впервые за всю кампанию, я испытал гордость за тех, кто сразил моих братьев» И добавляет: «They were glorious» [10].