На три сантиметра взрослее - Левинзон Гавриил Александрович. Страница 1

Гавриил Александрович ЛЕВИНЗОН

НА ТРИ САНТИМЕТРА ВЗРОСЛЕЕ

ОТКРЫТИЕ, ИЛИ ПРОЛОГ КО ВСЕМ «ТРЕМ САНТИМЕТРАМ»

В нашей семье у каждого своя фамилия.

Моя — Бушуев — мне досталась от отца, который живет чуть ли не у самого пролива Лаперуза. Раз в году, ко дню рождения, я получаю от него посылку. Что до писем, то их отец шлет нерегулярно: по нескольку месяцев ни строчки, а потом вдруг начинает «сыпаться» — каждые три дня: «Дорогой Юрка!» Почти в каждом письме отец пишет: «Слушайся мать и уважай Вулкановского!» Сперва я поправлял: не Вулкановский, а Улановский, — пока не понял, что отец нарочно коверкает фамилию второго маминого мужа: это у него такая шутка.

Итак: Улановский, мама, я — чудесная, дружная семья. Есть и родня: по линии Улановского — его сестра Нюся с мужем и сыном Феликсом, моим названым братом; по линии моего смутного отца, с которым мы виделись двенадцать лет тому назад (да было ли это? — спрашиваю я себя), — по этой загадочной для меня линии родней мне приходится Шура, сестра отца, а заодно ее муж и их малыш Севка. Вот все мои единокровные и близкие. Теперь, когда я вам их представил, можно перейти к рассказу об открытии.

Когда это случилось, что в памяти моей запечатлелись выражения: быть не на высоте и что-то потерять?

Перенесемся в осенний день неважно какого года. Вот я развалился в кресле, настраивая свой ВЭФ, а вот Улановский укладывает чемодан: он едет в ответственную командировку. А вот и мама: входит в комнату с выглаженной рубашкой Улановского, вытряхивает все из чемодана и начинает складывать по-своему. Давно известно, у нас с Улановским не руки, а лопаты. Вот оно, вот как надо укладывать чемодан! Кому может прийти в голову, что приближается момент, когда мама окажется не на высоте?

Мы надеваем плащи и запираем нашу дверь на оба замка. Я чувствую себя адъютантом при Улановском. Еще бы, он ездит только в ответственные командировки. Перед выездом его напутствует сам директор завода.

На лестнице мы сталкиваемся с Ольгой Кирилловной, по мнению мамы, очень милой женщиной, а на мой взгляд — ябедой и вымогательницей поклонов. Однажды эта женщина наябедничала маме, что я курю. Ей показалось: курил мой товарищ Венька. После этого я с ней месяца три не здоровался, хотя мама мне и объяснила, что ябедничать можно и из добрых побуждений. Мама все же вырвала у меня обещание здороваться с ябедой: для нее это ужасно важно. Теперь Ольга Кирилловна при встрече робко, но и требовательно смотрит на меня — подавай ей поклоны.

— Опять в командировку?

— Опять, — отвечает мама. — Федоренко посылает.

— Неужели больше некого?

Улановский пожимает плечами. Он скромняга и хвастается тоже скромно. И он, и мама сейчас скромные хвастуны.

Мы садимся в такси, заказанное на дом, а на счетчике уже рубль семьдесят.

— Интересно, — говорит мама, она говорит пока что тихо, — интересно, сколько надо проехать в нашем городе, чтобы настучало почти два рубля?

Не понятно, к кому мама обращается: может, к нам с Улановским, а может, к таксисту. Таксист молчит.

— Послушайте, — спрашивает мама погромче, — где вы наездили столько? Чтоб в нашем городе наездить два рубля, нужно из конца в конец проехать.

— А я как раз из конца в конец, — отвечает таксист.

— Не рассказывайте мне небылицы, — говорит мама. — Вы везли пассажиров, взяли с них плату, а счетчик не выключили.

— А вы докажите!

— Господи! — отвечает мама. — Да зачем это мне? Мы с вами не на судебном разбирательстве. Я просто вам намекаю, что вы бессовестный человек.

Улановский кладет руку маме на плечо. Мама резко поворачивается к нему. «Что ты меня одергиваешь! Я знаю, что говорю!» — сказала бы мама Улановскому, если бы не посторонний.

— Ну, знаете, — отвечает таксист, — я тоже могу сказать, что вы бессовестный человек… И мы будем взаимно вежливы…

— Конечно, — говорит мама. — Вам надо думать, что все люди бессовестные, иначе как вам свои поступки оправдывать?

Мама долго объясняет таксисту, что он за человек и какие у него мысли. Таксисту интересно — он поглядывает на маму.

— Ладно, — говорит он, — думайте, что хотите.

Он открывает багажник, достает чемодан и дает сдачу — копейка в копейку.

Теперь Улановский начинает рассуждать о том, что за человек этот таксист: вообще-то он человек не испорченный — вы заметили, ему неловко было? — просто он привык так делать. По-моему, Улановский заговаривает маме зубы. Но ничего у него не получится. У мамы неподвижное лицо — сейчас она приступит.

— Послушай, — говорит она, — что это ты вздумал меня одергивать? Неужели ты считаешь, что за мной нужно присматривать, чтоб я глупостей не наговорила?

Я все наизусть знаю: разве Улановский забыл, что мама стоит выше всех этих дрязг с шоферами! Можно подумать, что она на каждом шагу ссорится с людьми!

— Я знаю лучше тебя, — говорит мама, — когда я не на высоте. Ни за что бы не сорвалась, если бы не пришлось отдать этому нахалу последние деньги.

Улановский хватается за голову. Как же он не подумал! Он достает кошелек.

— Не выдумывай, — говорит мама, — завтра зарплата. На трамвай у нас есть, а покупать ничего не надо.

Улановский уговаривает. Ну хотя бы пять рублей! Ну хотя бы трешку! Мама — человек непоколебимый. Улановский незаметно сует мне пять рублей. Мама, конечно, замечает. Она растрогана. Поправляет Улановскому галстук.

Улановский отводит меня в сторону.

— Обрати внимание на свою маму… — Я обращаю: суровая женщина, волосы не мешало бы поправить. — Обрати на нее сегодня внимание: побудь с ней. Ты знаешь, как это делается.

Я изображаю, каким буду сегодня заботливым. Улановский одобряет. Мы смотрим на маму, а она это чувствует — поправляет прическу.

— Не могу себе простить! — говорит Улановский. — И чего это мне вздумалось оправдывать этого шофера? Обыкновенный наглец. Невозмутимый грабитель, если хочешь знать! Мама же совершенно права! А вот страдает. Порядочные люди плохо переносят такие разговоры. Их это унижает. А почему? Нахала нужно осадить — вот и все! — высказывает Улановский мысль, которая еще будет иметь продолжение в этой истории. — Не забудь же, удели ей внимание.

Каким взглядом он смотрит на маму! Это обожание. В нашем доме проживает трогательное чувство — четвертым жильцом. Оно никогда не покидает дом. Улановский уедет в командировку, а оно останется и обязательно обнаружит себя: «Смотри-ка, а он нам опять перед отъездом конфет купил. Что ты так улыбаешься?» Я улыбаюсь обыкновенно: я рад конфетам. Но у меня репутация язвы. Мама не понимает, что я бы захирел так же, как и она, если бы трогательная любовь Улановского покинула наш дом.

Похоже, что на обратном пути мама только и думает о том, что была не на высоте, — от этих мыслей на щеках у нее румянец, в трамвае она ерзает на сиденье и вдруг говорит, не обращая внимания на посторонних:

— Знаешь, я что-то потеряла. Никогда не ругалась с таксистами. Даже в мыслях такого не было!

— Но ведь ты права была!

— Ты думаешь?

— Вот еще! — говорю я. — А как еще можно об этом думать?

До вечера она молчит. Я знаю: происходит подведение итогов. Румянец на щеках еще ярче, глаза блестят. Она сейчас очень похожа на ту, какой была, когда болела туберкулезом. Мне начинает вспоминаться кое-что из прошлого — не всегда наш дом был таким благополучным, как сейчас. Я верчусь возле нее. Я зол на шофера: он-то уже забыл обо всем. Сколько раз случалось, что мама закусывала удила, хотя была совершенно не права. А тут из-за такой ерунды…