Бродячие слова - Галеано Эдуардо. Страница 1

Эдуардо Галеано. Бродячие слова

Давным-давно...

I

Сказители историй, певцы историй могут рассказывать и петь лишь в то время, пока идет снег. Так велит обычай. Североамериканские индейцы знают: с историями нельзя обращаться бездумно. Когда сказитель рассказывает, растения напрочь забывают, что им нужно расти, а птицы — что надо кормить птенцов.

II

На Гаити запрещено рассказывать истории днем. Тот, кто сказывает сказки при свете дня, сам навлекает на себя беду: гора забросает его каменным градом, а его мать сможет ходить только на четвереньках.

Истории рассказывают ночью, потому что ночью все священное оживает, и тот, кто наделен даром рассказчика, рассказывает, зная, что имя и именуемое неразделимы.

III

На языке индейцев гуарани “ne'~e” значит и “слово”, и “душа”.

Гуарани верят: те, кто говорят лживые слова или просто тратят слова попусту, изменяют своей душе.

IV

Магда Лемонньер вырезает из газет слова, слова самой разной величины, большие и маленькие, и раскладывает по коробкам. В красной коробке хранятся сердитые слова. В зеленой — нежные. В синей — нейтральные. В серой — грустные. А в прозрачной — слова, наделенные магией.

Иногда Магда вытряхивает все содержимое коробок на стол, чтобы слова смешались так, как им хочется. Тогда слова рассказывают ей о том, что на свете делается, и извещают, что случится в будущем.

V

Хавьер Вильяфанье безуспешно ищет слово, ускользнувшее, когда он уже собирался его произнести. Только что на языке вертелось, а куда делось?

Может быть, слова, не пожелавшие с нами остаться, накапливаются в каком-то определенном месте? Может быть, существует королевство ускользнувших слов? И где-то ждут тебя слова, которых ты так и не подобрал?..

VI

У буквы “А” раздвинуты ноги.

“M” — качели, то взлетающие до неба, то ныряющие в ад.

“O” — замкнутый круг, удавка на шее.

“R” явно беременна.

— Все буквы слова “AMOR” опасны, — заключает Роми Диас-Перера. Когда слова звучат, она видит их начертанными в воздухе.

VII

Просидев за решеткой больше двадцати лет, он приметил ее.

Помахал ей рукой из окна камеры, и она помахала в ответ из окна своего дома.

Он разговаривал с ней цветными тряпками и огромными буквами. Буквы складывались в слова, которые она читала, глядя в подзорную трубу. И писала ответы еще крупнее — ведь у него-то подзорной трубы не было.

Так выросла и расцвела их любовь.

Теперь Нела и Винья-Черный сидят спина к спине. Если он встанет и уйдет, она упадет, если она уйдет, повалится он.

Они торгуют вином в Монтевидео, наискосок от руин тюрьмы Пунта-Карретас.

Светила полная луна, и воды Амазонки от луны тоже светились. В ослепительной зыби кувыркался дельфин, отчебучивая цирковые антраша. А неподалеку в одной деревне был праздник: шум-гам, танцы до упаду. Вот дельфин и заплыл из океана в устье, привлеченный пиликаньем музыкантов.

Луна впервые приметила дельфина — раньше ей было не до него — и позволила ему только на эту ночь, только до рассвета, ступить на сушу.

Дельфин — был он, конечно, голый — выпрыгнул на песок, приподнялся, и луна дала ему новое тело, а в придачу одежду.

И вот он смешался с толпой пирующих. Танцевал он, не снимая шляпы — а то еще заметят, что на голове у него дырка, которой он дышит.

Но на него и так все глазели разинув рот: всех поражала его красноватая кожа с голубыми переливами, и взгляд его глаз, расставленных широко-широко, и необычайная его ненасытность: пил он, пил литр за литром неразбавленную канью — тростниковую водку — но жажду никак утолить не мог. Но вконец он всех очаровал своей манерой танцевать, не касаясь земли ступнями, с головой окунаясь в музыку, плескаясь в волнах мелодий.

Так он из музыки и не выходил: кружился в ней, покачиваясь, обнявшись с какой-то женщиной; а потом они продолжили танец вдвоем, сбросив одежду, сами по себе, под музыку, что рождалась из их объятий.

Он привык резвиться в воде, но никогда еще не заплывал внутрь женщины.

Лежа на ней, он почувствовал легкий шлепок: тук-тук — стукнул кто-то его по спине, и стук этот обжег, как огонь. И оглянулся он, и увидел: в воздухе разливался фосфорный свет и образовывал силуэт: рога, борода, лапы с когтями… Красный-красный, колыхался силуэт, сияя во мраке.

— Ну, вставай, незваный гость, — раздался голос.

Оторопевший дельфин ничего не понимал.

Вновь прибывший не говорил, а хрипел, хотя горло у него было укутано шелковым платком — от тропических холодов. Показав на часы на своем запястье, он просипел:

— Проваливай, чудо-юдо, назад в реку — пора.

И дельфин вспомнил о том, что позабыл. Скоро ночь пройдет, а вместе с ночью истечет его время на суше. Он посмотрел на женщину, прильнувшую к его боку, разметавшую во все стороны то ли космы водорослей, то ли длинные черные волосы, и хриплый голос сотряс его ухо:

— А ничего себе милашка. — И улыбка обнажила бесконечные ряды зубов: — Подарочек что надо. Как по заказу. В Страстную Пятницу мне всегда везет.

И потянул когтистую лапу к телу, трепещущему в ритме сна. Дельфин размахнулся и ударил пришельца, но рука рассекла пустой воздух. Женщина почувствовала сквозняк, ее веки вздрогнули, но она не проснулась.

Сеть слегка колебалась — та сеть, которая до сих пор обволакивала обоих.

Дьявол — он ведь наведывается на землю, чтобы опробовать на живых адские муки для умерших, — нашептал:

— Интересно, с кем она будет спать завтра, а?

И, дрогнув, растворился в темноте — а темнота уже блекла, в небе брезжила пепельная мгла рассвета.

Ночь взаймы, тело взаймы.

Он проклял луну за все, что она ему дала. А потом проклял солнце за все, что оно вот-вот должно было отнять.

Женщина, не просыпаясь, что-то пробормотала и притянула его к себе. А он захотел увести ее с собой, и не смог, и захотел остаться, но даже этого не смог…

Утренний ветер морщит воду в реке.

На берегу, в нескольких шагах от волн умирает дельфин.

И встает солнце, и достает с неба цвета и запахи мира.

Загадочный он был человек и умел, чего люди не умеют. Рассказать — не поверите. Взглядом он наносил или заживлял раны, будил или усыплял хоть зверя взбешенного, хоть человека крещеного. Посмотрит мельком на самого дикого жеребца или на самого упертого быка, и они становятся кроткими, как телята.

Вентура, странствующий ковбой из бразильского штата Минаш-Жерайш, проносился по земле, как проносится над ней ветер. Его дом был нигде, зато его женщины — везде, и его дороги — повсюду.

А друг у него был только один. Чтоб он с кем другим дружил, отродясь не слыхивали. Вентура и друг его единственный были одним лассо повязаны.

И вот как-то брели они по суходолу. Уже несколько дней маковой росинки у них во рту не было. Сражаясь за какое-то безнадежное дело, остались они без коней и сбились с дороги. Есть было нечего: только ящерицы и колючки, да кусты, не дающие ни плодов, ни тени. Вентура-то был привычный, но его друг выбился из сил. И когда друг лег на землю, лег умирать среди этих диких пустошей, Вентура, чтобы спасти его от голода, обернулся тигром.

Прежде чем отигриться, он отдал другу голубой лист неведомого дерева: лист, похожий на звезду с острыми концами, и сказал:

— Когда я вернусь, засунь мне этот лист под язык.

И предупредил, что это для него единственный способ растигриться, других не существует.