Иви. Повествование о происходящем прямо сейчас - Шмаков В.. Страница 1

Всеволод Сергеевич Шмаков Тула, осень, 2012 год *** И В И роман-притча, или – повествование о происходящем прямо сейчас с о д е р ж а н и е : эпиграф-пролог – ДОРОГА К ГОРИЗОНТУ……….2 1 ТРИ НОЧИ……….5 2 ЗАЛ ОЖИДАНИЯ……….33 3 ЖЕНЩИНА……….51 4 У ОБОЧИНЫ……….60 5 МУЗЕЙ……….108 6 ОТШЕЛЬНИК……….131 7 ПЁС……….170 8 ТЕАТР ПИСЕМ……….188 9 КАЛЕЙДОСКОП……….219 10 МАЛЬЧИК, КОШКА, ЧЕТЫРЕ СТЕНЫ, ПОЛ И КРЫША……….243 э п и г р а ф – п р о л о г К-ПШС ДОРОГА К ГОРИЗОНТУ 1 «Я не настолько богат, – сказал Кузнечик, – чтобы искать сухие слова на берегу дождя.» Но потом – усомнился. – Так! Так! – закивали жёлтые человечки. – Так! Так! Так! – закивали жёлтые человечки. – Эй! – закричали жёлтые человечки. – Качать Кузнечика! – закричали жёлтые человечки. – О-о! ... И подбежал к Кузнечику жёлтый человечек. И преклонил жёлтый человечек перед Кузнечиком ко- лено. И подбежали к Кузнечику жёлтые человечки. И были – да! – чистыми их щёки и пальцы, – не было ни на щеках, ни на пальцах пятен печали. И жёлтым оказалось утро, и день тоже – жёлтым. Но сквозь жёлтое – то, что желтизну рож- дает. «...То, что качнулось из цветка – цветок. Узнают ли друг друга? Не разминутся ли? Да: им ли не узнать друг друга? им ли разминуться?»... И коснулся Кузнечик губ Океана струнами светлых ног. И спросил: – Кто рядом с тобой, о Океан? И Океан ответил: – Ты. О!: удивился Кузнечик, удивился Океан. Все удивились. «...там белый песок, и возлежат на песке дивные добрые устрицы, упёршись локотками в тимь- ян и бархат. Там льются пантеры и искры от всякого места; где прежде замков и печатей было толпленье – льются пантеры и искры, и многое льётся иное. ...там белый белый песок... там нет печали...» 2 «Мы переползаем из пункта А в пункт Б, и повсюду стоят сторожевые псы с перламутровыми глазами. Псы смотрят на нас... Псы кивают нам вслед... Псы отмыкают пасти, высовывают длин- ные – бесконечно длинные – языки из мягкого пламени и полыни, норовя приласкать дрогнувший за нашими спинами воздух. Они уже соскучились. Затосковали. ...Мы оглядываемся. Мы машем шляпами и кричим псам, что мы вовсе их не покидаем, что мы никуда не деваемся, – просто: мы мчимся по кругу, из круга, в круге; мы норовим залечить круг, и именно поэтому так грозно рычит наш локомотив, так грузно, так громко перестукиваются вагоны. ...Мы оглядываемся. Мы замечаем: наши колёса – наши замёрзшие лапки – мчат-переступают по мягкому пламени и полыни... по рекам... по льдам и туманам... по отбликам разных имён и бликам желаний. И очень не- спешны мы, и очень спокойны. Так замечаем: мы знаем куда идём; нам известна наша дорога.» Улитка смеялась целых три дня, а на четвёртый сказала: – Уф-ф... – Вот как! – вскинулся Сизый Журавль. – Именно так!?... вы не ошиблись? – Ну откуда же мне это знать? – искренне удивилась Улитка. – Откуда? – хмыкнула; смешливо вскинула брови. – Ошиблась... не ошиблась... Вот чепуха! – Не скажите, голубушка, – осержено возмутился Журавль. – Вот... – он махнул крылом в сторону звёздного неба, – мы все смотрим на вас, все ждём ваших указаний! – Ну ничего себе... – прямо-таки обалдела Улитка. – Вот-так-так! – Да-да, – назидательно произнёс Журавль, – именно так: ждём ваших указаний. – ...А может, не стоит? – робко и грустно попросила Улитка. – Стоит, – твёрдо ответил Журавль. Утром, пока все спали, Улитка собрала свои пожитки и поползла... поползла... поползла... «...Тот, кто уползает-ползёт в сторону одиночества, – неизбежно встречается сразу со все- ми, со всем. Разом. ...Больше в той стороне никого нет, ничего нет... ...А может и есть... Вот.» Тысячу раз зачищали эту чернильную надпись всевозможными моющими средствами, но она всё равно проступала – какое-то время спустя или сразу – вновь. И по-прежнему – проступая вновь – она была всё такой же неопределённой, такой же расплывчатой и недосказанной. Ну что ты тут поделаешь! – так и бывает. А тем, кто соприкасался с надписью, хотелось хоть какой-нибудь определённости. Может быть потому, что они больше не могли – хоть взорвись! – без определённости жить... а может быть потому, что определённость, в отличие от неопределённости, легко поддаётся зачистке даже при наличии отсутствия моющих средств: р-раз...» Очень трудно голубям и синицам добывать деньги. Они так заметили: у людей есть деньги – и им с большой охотой в разных местах меняют день- ги на хлеб. И люди лопают хлеб вдосталь. Даже зимой. А что же голуби и синицы? – на них смотрят снисходительно и с пожатием плеч; знают: у этих типов в перьях нет денег. Очень трудно голубям и синицам добывать деньги. И хлеб. – Видел ли ты когда-нибудь берега своего острова? берега из влаги и шёлка...? – Нет, – ответил Путник. «...Я иду по снегу. Я шепчу снегу своё имя, и снег – снег! – отвечает мне, и называет имя своё. Мы шепчем, шепчем друг другу свои имена. Наш шёпот возносится, наш шёпот восходит повсю- ду... Он замирает-трепещет где-то там, на самых верхних границах... Шёпот сливается- сплетается в ноту одну, верную, указующую на данность родную: мы шепчем друг другу свои име- на... мы шепчем друг другу одно и то же имя... у нас одно имя... мы – одно.» Я иду по снегу. Я иду по снегу голый. Я только что родился. Мне не нужна одежда и пища; я не собираюсь – нет! – брать-губить чью-то жизнь (жизни...) взращивая свою. Мне не нужны слова. Мне не нужны начало и конец. ...Но это вовсе не означает, что мне ничего не нужно, – мне нужно ВСЁ, всё-всё-всё – имеющее одно имя. Да. Светлая песенка... – радужный мячик, пляшущий по небосклону... одинокое золото на подбо- родке ветра... мир и ласканье. Ты любезна мне, и всякому ты любезна, – от всякого неотделима; все тобою согреты... Кто же согреет тебя? «...Когда я сидел на берегу реки, некая рыба шепнула мне: – Малыш, там, – рыба махнула плавником, – неподалёку отсюда, есть гора. Эта гора – ты. Я пошёл туда, куда показала мне рыба. Я нашёл гору. И она оказалась мною. Клянусь! – она оказалась мною.» Это просто океан... Просто белая вода... Это просто океан изо льда... Он из жёлтой мостовой приподнялся надо мной, и – качнулся над моей головой. Он стонался, он рыдал, он смеялся, лепетал... и – качался над моей головой. ...Вот представьте: океан – к вам! «Неужели это нам!?...» – вам! Это попросту – подарок. Это попросту – подарок. 3 Нежность, где ты? ...Почему-то (ох...) с трудом отыскиваются листки с номерами телефонов, с адресами... И вечер ввисает-впрыгивается в жилое огромным арбузом, надлопнутым и глубоким...; он – вот; он вер- тится, вытрескивая-мельтеша из себя – минуты, часы, годы... и нет ничего окрест, что не верте- лось бы вместе с ним... возможно – всегда; всё вертится вместе с ним... вокруг меня... вокруг нас... Кажется: апрельская колыбель поднялась над городом; город в себя вобрала, впитала...; рас- плеснулась широкими рукавами над миром – Миром-Городом. Вот как! (Скажите, что вам стоит посмотреть в глаза котёнку, шагающему по лужам? что вам меша- ет? ...Ну уж не котёнок же вам мешает, верно ведь...) Мы с вами шагаем по лужам и не заглядываем друг другу в глаза, нет, – даже не задумываемся о такой возможности. Мы переступаем через опавшие листья, через реки, через страны и миражи, иногда – спотыкаясь, но – не роняя взгляда, спотыкаясь лицом целокупно. Вот как... Потому что – умеем, и умение это далось нам легко. Так: ...... (но здесь – пауза) ...я пошёл в ванную, открыл кран, и из него хлынул Род Человеческий вперемешку с дождём... 4 (Я из снега, как из родины, вышел, и направился в сторону горизонта. По дороге многие мне встречались, так говорили: – «Горизонт на плечах твоих – пыльцою и смехом! Стоит ли дальше идти? быть на этой дороге? – оставайся с нами! ...Что тебе стоит? – замри и останься!» Но я не замер – нет! – не остался, – направлялся в сторону горизонта. И чем дольше и дальше шёл, тем, конечно же, ближе и ближе придвигался. Близко-близко! Нос к носу... ...Даже если я не про- двинулся и на пол-улиткиных-шага, натужно шаркая-скрежеща индевелыми зубцами подошв, всё равно!: всё ближе и ближе. Теперь – приближаясь... ...Вот: здесь. ) «Некая устрица брела по берегу океана в милую-милую сторону. В той стороне, куда брела уст- рица, цвели каштаны, тренькал дождик в асфальт, плясали по крышам коты и грелись на карнизах голуби... ...и – дальше, дальше! ещё и ещё дальше, – туда, за ширмы, отделяющие всё, что она могла пройти и увидеть, от милой стороны. Ей было трудно, – её так и тянуло обернуться. Ей было тяжело, – её манило вернуться в океан; бежать, бежать от берега-дороги!... Устрица всхлипывала, устрица кого-то звала, роняла вещи, падала. Устрице казалось, что она вот-вот сойдёт с ума, и даже (и это её капельку утешало, было приятным, близким, добрым), возможно, умрёт. И вот в тот момент, когда ей стало совсем-совсем трудно и совсем-совсем тяжело, – неожи- данно, в безмолвии и простоте, разверзлись – перемешивая, удивляя – земля и небо и светила и оке- ан. И из чудесных разверстий-дверей хлынули к изнемогающей устрице стайки каштанов, крылатые колокольцы дождей, необижальные радужные хороводы голубей и котов. Они подхватили – кружась, хохоча – обрадованную устрицу на руки, и понеслись, понеслись как можно скорее, горсточками тре- пета и надежды, к милой стороне. ...Вот они уже и там. Уже там.» «Мальчик, мальчик мой...» Я наклоняюсь (я совсем маленький, крошечный, немногим выше белки) низко-низко... далеко... ...Далеко-далеко внизу раскинулись огни города. ...Но – далеко. Нужно было наклониться, вытрё- пывая – растяжкой костей, мышц, кожи – края рубахи из-под бедренной обтяжи штанов – нижась, нижась – солнышко-лицо, – нижась, нижась, – стараясь, чтобы только за солнышко его и приняли, только за солнышко-солнце. Или вообще – упасть на колени, намокая камневыми крошками и пылью, намокая предместьями города; каждым штрихом – вот-вот – рябь, но вместе – небо. (Да, ты по- нимаешь: сделать это ты мог только тогда, когда был горизонтом, и вспомнить это ты смо- жешь только тогда, когда вновь горизонтом станешь.) Мальчик, мальчик мой... Милый, милый мой, что это? – будто бы город покрылся пухом и тишиной... И я – топочу, зары- ваюсь в пух подошвами, пятнаю пух цепочкой мелких следов. Я по-всякому здесь. Я здесь почти что всуе, но уходить-покидать – нет, не собираюсь, – надеюсь, что будет иначе, что образуется всё, что... Милый мой, милый, что же это такое? Откуда – за что? – милость, милость такая? Запроки- нешься – не вобрать, – а и нет печали. Распластаешься – руками и сердцем объятия не осилить, – да не грущу, стараюсь. Мне б выть, скрежетать зубами, но нет – весел, весел... Милый мой, милый! – остров далёкий – тот самый остров! – краями острыми ударяет в рёбра мои... бьётся! бьётся птица чудесная! – зовёт, настаивает... Милый мой, милый мой, что это?.. Зима... «...из города – песок. Из грозди урагана – песок и город. Я почти пришёл. И здесь увидел смятую равнину, где тени дел, деревьев и огней обвязанны кир- пичною стеною и сжаты в узел. Я расплёл его... Я подобрал серебряные смехи и выстелил дорогу к горизонту. ...Но: показалось... Я пришёл, пришёл. И те, кто рядом – тоже. И теперь... ......» Зима. Я удивляюсь. Я молчу. Я говорю. Мне сразу отвечают. И возникает некий разговор, которому возникнуть было нужно. И вновь молчу. И мне молчат в ответ... : Мы говорим. Мы долго говорим... Мы говорим и нынче ТРИ НОЧИ 1 п е р в а я н о ч ь «Иви! Иви! Иви!» ...А исполнилось ему ровно шесть лет. Вот именно!.. Шесть... – шесть... – шесть лет прошло с того удивительного дня, как он, мучаясь и ничегошеньки не понимая, покинул место, где в течение девяти месяцев обрастал-заворачивался плотью и предвзято- стью. Так: выцепило его душу, стиснуло, и бесчисленное множество розовых тёплых комков облепило её, утяжеляя и растворяя. ...Так началась его очередная жизнь, – щелчок двустороннего рубильника, свист и эхо. ...А на пироге было ровно шесть свечей. Они теплились, уютно допрежь угнездившись, над бугри- стой шероховатой равниной слоёного теста, крема и ягод; поблёскивали – намекая, дразня, прибли- жая... – в зрачках собравшихся за круглым деньрожденьевым столом. И собравшиеся, как бы отталки- ваясь, как бы отцепляясь от заливистых, острых, пронзительных язычков пламени – вскакивали, истяги- ваясь по очереди, и по очереди же, но – шумно, в перебив друг другу, поздравляли маленького име- нинника, желая ему: «Эй, малыш, расти здоровым и сильным!..» «Расти большой!..» «Расти удачли- вым, это тебе понадобится!..» «Расти красивым!..» «Слушайся родителей!..» «В школу пойдёшь, так чтоб – отличником! понял?..» «Будь умным! Помни, что ты – человек, а не какая-нибудь блоха. Это – обязывает. Гордись!..» И т. д. и т. п. ...Впрочем, бабушка – укладывая его, объевшегося, в постель – шепнула: – «Желаю – ох, крепко-крепко желаю, Ивушка! – чтобы сбылись все твои истинные желания; все, что известны тебе и все, что не известны. А хотенья зряшные – так чтоб отсохли-усохли- отвалились!» – «Ну, если там что-то усохнет и отвалится, – прошептал в ответ полусонный Иви, – то му- сору будет! – о-го-го! Ругайся не ругайся – сплошная помойка...» – «А я подмету, внучек, – сказала ба- бушка, легонько шлёпая болтуна по затылку. – Возьму веник, совок и – подмету. Чисто-чисто будет!» Она укрыла Иви до ушей одеялом, выключила свет и побрела-поторопилась на кухню – помогать Иви- ной маме мыть послепраздничную посуду. (А тарелки: звяк-бряк! Будто б плещутся колокольцы по небосводу. Будто б заря окунулась в моло- ко, потянулась-выгнулась кошечкой... догадалась о чём-то. Так бывает.) Прежде чем заснуть, – Иви вспоминал... и ещё раз вспоминал... и ещё...: он не хотел задувать пля- шущие над свечками огоньки... А взрослые – смеялись и урезонивали... А он – разревелся и убежал. Иви чувствовал тогда – так отчётливо, так ясно! – что огоньки эти – живые, и что нет у него права всеми своими шестью годами вот так взять и смять шесть крохотулечных сияющих жизней. ...Это как – убить, что ли!? Вот ещё!.. Ну ничего себе!! Так и не стал задувать, и в обход – никому задувать не поз- волил; все сидели, все терпеливо ждали пока свечки погаснут сами собой, догорят до корешочка. …И – догорели. Он посопел, поворочался с боку на бок, прижал-обхватил покрепче плюшевого ушастого зайца… уснул. (...О, крылья были белые-белые-белые!.. и даже ещё чуточку белее... и во всём этом – белизна: в полный опор, в опрометь – белоснежье... Сон...) ...Он проснулся глубокой ночью. Проснулся напрочь, сразу; сел, обжимая руками колени, сдвигая плечи; насторожился: в доме кто- то был, кто-то, помимо бабушки и мамы, спящих в соседней комнате, и этот КТО-ТО – здесь, рядом… он стоял за дверью Ивиной комнаты. Широко распахнув глаза, затаив дыхание, Иви не отрываясь смотрел на дверь. В нём – сию секунду! – было сразу всё: испуг... волнительность... бесшабашность... весёлость... замирательность... И ещё много чего, что, пожалуй, и разбирать не стоило (разберёшь – и как с этим быть? а?). Дверь дрогнула. Потихонечку, полегонечку – капельку поскрипывая, малость хрипя – отворялась... отворялась... всё шире и шире... Иви смотрел, смотрел, смотрел. Дверь ползла, ползла... ...Ветер! Сильный порыв ветра наотмашь дораскрыл дверь. Он пах смородиной и дождями, бурным апрельским морем, небом, радугой, лунной шерстью... Ветер заскакал-запестрился беспечным котён- ком, – по всему, по-во всюду – везде, где только находилось место его лёгким тающим лапкам. Ветер! Ветер! Ветер! И там – за ветром – силуэт разомкнутых крыльев, белых-белых! Сапфировый взгляд... Взгляд – подарок. Всю растормошенность Иви, всю перепутанность, весь фейерверк ощущений, волнений, мыслей – слизнуло, рассеяло. Будто бы и не было ничего! а – так: мальчик-струна, расположенный между землёй и небом. Ни смысла, ни явности, – ничего, но – готовность (уже!), но – сила. Крылатая белоснежность не была страшной. Крылатая белоснежность не была чужой и нелепой. Иви пошевелился. Иви медленно – медленно... – сдвинул в сторону одеяло и встал. Рубчики половика под ступнями – шероховато-приятные, прохладные, очень и очень знакомые. Это придало бодрости, придало уверенности, качнуло маятник открытости и любопытства: живее, живее... быстрее! Стал интересно (хотя и всё равно – немножечко жутковато). – Слушай... а ты – кто? – Иви подшмыгнул трусики и зябко повёл плечом. – А?.. – Слушай... Слушай... Ну и чего вскочил? Одеяло тяжёлое, да? – Нет... – Значит, зацепился ушами за подушку, и – свалился? – голос Существа казался озабоченным, но из озабоченности – искорки лёгкого живого смеха. – Ну вот ещё! – Иви так возмутился, что позабыл даже о любопытстве. Чуть-чуть… – Ага, как же!.. – Иви, Иви, не сердись. Не обижайся, Иви. Это была шутка. Всего лишь несколько – уже забытых – слов, между теми, кому давным-давно пора познакомиться. – Существо фыркнуло. – Давным-давно! – Существо капельку помолчало. – ...Ты хочешь знакомиться, Иви?.. Иви хотел знакомиться. Существо, несмотря на некоторую насмешливость, ему очень понравилось; даже немножко больше, чем очень. Как-то просто становилось рядом с ним, легко, спокойно. Чем-то веяло от него, и это «чем-то» – было ослепительно прекрасным и невероятно родным. – Я – Иви... Существо поклонилось. – А я – Большая Белая Птица... а может – Рыба... а может – Зверь... А может – всё вместе! ...А? Как ты думаешь? Так и познакомились. ...Правда, Иви не очень понимал, что – познакомились; ему казалось, что он знает это Существо все- гда-всегда, и нынешнее знакомство – всего лишь встреча, всего лишь узнавание после долгой дальней разлуки... Может час прошёл, или – два. Может быть – прошёл век. Но – вышагнула Большая Белая Птица-Рыба-Зверь в окно... в ночь. А напоследок – махнула крылом. И забыл Иви о встрече с Большим Белым Существом, и о том что было после – забыл. Только: ти- шина, беготня древесных теней по стенам и потолку, а сквозь это – странное ощущение осознанности, ещё не проявленной, не вылупившейся, не очерченной вдосталь. Иви шагнул к стулу, стоявшему возле коробки с игрушками, и сел на него. Так захотелось. Замереть. Напружинить пружиночки. Не двигаться. Не...... «Иви, Иви...» – А...? – колыхнулся, приподнял брови. ...То ли шёпот пришёл извне, то ли сам он шепнул из просевших древесных изломин и сам же услышал. Но... «Иви, Иви...» (А имя это – «Иви» – признакомилось с ним так: Видете ли, Иви не повезло. Не повезло, как и большинству других мальчиков и девочек: как только он родился, его сразу оименовали чужим именем. Вот так. (Не имеет значения, что это было за имя. Никакого! Мало ли имён...) ...И Иви мучился. И Иви страдал хронической неуютностью. А когда его по имени окликали, то не всегда понимал, что окликнули – его... Да. «Ну что это такое, – думал Иви. – Ну разве так можно!? Какой же я – никакой, что ли? ...Ну и ерун- да!!» …Однажды, рано-рано утром, мама вела его в детский садик (как обычно). Долгая, долгая дорога, полная интересов и зыбких раздумий. И камешков. И бабочек. И всяких там разновсяких прохожих. ...О, на такой дороге, если ходить по ней изо дня в день, многое можно понять и увидеть, а также – многому удивиться... на многое закрыть глаза. Вот и теперь он закрыл глаза. (Ничего не видно, но – звуки, звуки, звуки...) Бух!!! ...Со старушкой столкнулся. Мама вскрикнула, старушка охнула, а потом они обе рассмеялись, сами, видно, толком не понимая – зачем и почему и откуда пришёл к ним смех. – Ох... Какой он у вас! – старушка улыбнулась. – Да уж... такой вот нескладный, такой растопыренный уродился, – мама виновато развела руками. Засмущалась. – Что вы! Что вы! – старушка прямо-таки изумилась. – Ну что ж вы такое говорите! Вон он у вас ка- кой: прямо-таки... – ивовый листочек. Ну уж! Ни дать ни взять – Ивовый Листочек!.. А и впрямь! В салатовой рубашке и серо-зелёных шортах, тоненький, изогнуто-мелькающий – как по ветру – в трепете рассмотреть всё, что только ни на есть по сторонам! Лёгкий и звончатый, с ног до головы в солнечной мороси, в шелесте-шуме деревьев, трав... Вот! ...И ему и маме очень этот «Ивовый Листочек» понравился (ему – особо...). И всем остальным по- нравился (славное имя! только чудное немножко). Разве что – произносить долго, а потому оно как-то само собой укоротилось и стало маленьким-маленьким, размером с крошечную и, несомненно, пре- красную птичку: И в и .) …Он сидел на стуле и понимал. Понимал сразу всё: всё, весь мир, его возвышенности и низины, значения и обличья. Понимание осыпалось в него осколками, крошками. Краешками. Фрагментами. Кусочками. О, человек увидел себя, увидел своё отражение, но – во множестве крошечных – крошеч- ных! – зеркал, быстро обмелькивающих ниц в маревном скором потоке. Так трудно и ярко! так изобильно! так остро! Так мучительно… Всё это моталось, вспыхивало, чехардило; оскальзывало на стремнинной кромке вращения и вновь поднималось на кромку. Высвечивалось – то там, то сям. Проступало, явилось: то – зверем ис- тошным, то – вьюгой, где вместо крупинок снега веялись письма: большие и маленькие… прямоуголь- ные, квадратные, свёрнутые в трубочку… важные, важные, важные… всякие… Почему? Зачем?.. …Он сидел на стуле. Ни малейшего желания – встать, встряхнуться, избыть… Нет! Иви казалось, что он стоит под брызжущим опахалом драгоценного дождя, и каждая капелька – драгоценность – впиты- ваясь, пропитывая насквозь, наполняя, – доверие и радость, нечто такое, что хочется собрать во все многоликие вёдра мира, но – только ладошковые горсти и есть (как мало!). Иви теперь знал, знал: у этой ночи длинное, почти бесконечное тело, – змея-намёк, змея-стук в приотворённую дверь, попрошение. И ещё: эта ночь – для него! Вот. О, он любил её, эту ночь; он влюбился в неё сразу и навсегда, и, когда почувствовал это, – ощу- тил как бы пожатие маленькой тёплой руки, а из пожатия – благодарность и благословение. Да. «Иви, Иви…» …Иви смотрел в окно. Ему почудилось так: пляшущие и плачущие в порывах ветра деревья, низкое небо, шорохи, скрипы, сипение – нерасторжимо, одно без другого немыслимо и невозможно. И это, и то что предшествовало, и то что последует – одномоментно и вечно. Одновременно. Внегранично. Ох, такое следовало как-то уместить в себе, а уместив – сохранить. Великое дело! Тяжкое… Иви догадывался, что – трудно, почти невозможно, но трудностей и невозможностей не боялся ничуть: за- чем их замечать? разве это что-то изменит? …разве это когда-нибудь что-то меняло? Да и вообще: спо- собно ли что бы то ни было меняться? Может ли такое быть? «Впрочем, взрослые бы этого не поняли, – подумал Иви. – Их постоянно тянет что-нибудь менять; они даже не догадываются как это глупо и бесполезно! – Иви покачал головой и привалился к спинке стула. – …И меня они всё время пытаются менять. А я от них убегаю. …Но у взрослых ноги длиннее, – ку- да от них убежишь? Они повсюду… И дети, мальчики и девочки… многие из них так стараются походить на взрослых, что часто почти такие же, почти – взрослые… Вот гадость-то!» (Больше всего Иви нравилось – забраться в какой-нибудь отдалённый уголок детского сада и, усевшись на землю, любоваться: высокой травинкой… ползущим по травинке жучком… мельтешащей в гладкой яблоневой листве бабочкой… Он смотрел и смотрел; вовсе не замечал времени; сутками мог сидеть, если б дали! Вот: полурастаявший в воздухе обрывок паутины плюхнулся на белоголовый взъерошенный оду- ванчик. И – о, чудо! – мечтательный мальчик-одуванчик тут же превратился в озорную косичковую дев- чонку. Вот: махнула под ветром горстями тяжёлыми – в цветах и букашках – сирень; поднялась на цы- почки, – осыпала запахом знойным ноздри и сердце. Вот: на пригорке малом суматошной галдящей кучкой вспенились муравьи; шумят, обсуждают… Ну и гомон! Вот: оловянный солдатик – забытый, забытый, забытый… – разлёгся себе привольно; и будто б – отбросил ружьё… и будто б – уже не солдатик… – И что ж ты дурной такой! и что ж ты таким олухом уродился! – сердито бухтела детсадовская воспитательница, выволакивая Иви из зарослей. – Все нормальные дети – поиграли-побегали, да ку- шают теперь в столовой кисель с запеканкой, а этот – на тебе…! ищи его, нелюдя, по закоулкам! Иви давно уже не пытался ничего объяснить: бесполезно. Взрослые – они странные очень, какие- то совсем-совсем другие… глухие какие-то… Он только отпихивался, и, при никчёмности слов, скулил. – Чудиком он у вас растёт, – укоризненно говорила воспитательница ивиной маме. – Чудной! Вы его к врачу свели бы, что ли… а то вдруг – с головой что не так… Вот! уж что-что, а головкой-то – заметно – слаб. – Да нет, – виновато и зябко тревожилась мама, – нет, не может такого быть! Он у нас не драчун… Книжки любит читать… И аппетит! – хороший аппетит! – Да уж лучше бы дрался, да с плохим аппетитом, чем… Воспитательница не договаривала, обрывала себя на полуфразе. Вздыхала; махала рукой и по- спешно прощалась до завтра. – Что это она? – спрашивала мама. – Ты чем-то обидел её? обидел? – Не-а… – отвечал Иви, взбрыкивая перепутавшимися за день вихрами. – Небось, опять за своими букашками елозил? С цветами разговоры разговаривал? – наклонилась к нему мама. – Глупенький! они же всё равно ничего не поймут, они – не люди! Иви ничего не отвечал. Иви заинтересованно смотрел под ноги и размышлял: сами ноги идут туда, куда идут или сандалетки, что на ногах, ведут их? …А может – улица? и сандалетки и ноги – ведёт ули- ца?.. – Эй, философ, ты где? – окликала его мама. – А? – Иви вскидывал голову и таращил глаза. – Б-э, – мама ерошила ему волосы, улыбалась. – Давай-ка пошустрее. Ну, поторапливайся же, ма- лыш! – бабушка, наверное, уже второй раз ужин греет. – Мам, мам, – заторапливался он сказать только что понятое. – А и Б сидели на трубе; А – упала, Б – пропала, кто остался на трубе? – Да это же все знают, – отвечала мама. – Осталась буква «и». – А вот и нет! Нет-нет-нет. – Ну? – удивлялась мама. – И кто же остался? – Ворона! – Ворона? – ещё больше удивлялась мама. – А откуда же ворона там взялась? – Мам, так она раньше всех прилетела. И уселась на трубу! Все посваливались, а она – осталась. – Вот так-так, – говорила мама. – Вот оно как. Ох… Мама смеялась, мама покачивала головой. А Иви смотрел на неё и пытался понять: почему, когда смеётся мама – так хорошо дышится и живётся? Может быть, она – волшебница, только сама об этом не знает, не догадывается даже?) «Иви, Иви… Малыш…» Мама… … Это обручи, обручи катятся; катятся, катятся по гранитному крошеву небесного свода, по ковро- вым дорожкам радуг, по обморочному сиянному ворсу никем не примятой росы… …Сны… (Каждый раз, засыпая, он видел себя – то поездом, бешено мчащим сквозь ослепь пурги, то розо- вым бутоном шиповника, качнувшимся на лёгой июньской ветке в сторону солнца. А иногда – асфаль- товой маревной гладью: асфальт, изнурённый окаблученным тысяченожьем, спал; положив под тёп- лую щёку твёрдые кулачки – асфальт видел себя протянутым меж песков и вод, где покой и забота бы- ли так очевидны, само собой разумелись. Он видел себя аистом, зыбью речной, песчинкою, лошадью, небом… И – мамой. Этот сон повторялся несколько раз: …они были с мамой единым целым, неразрывной сущностью- явностью; целую жизнь проживали так, в бедах и радостях, в озарениях и глухоте. А иной раз – и не- сколько жизней подряд; тысячу тысяч жизней. Когда мама утром будила его, первое, что делал Иви, – заглядывал маме в глаза. Он заглядывал – и сразу становилось ясно: мама видела тот же самый сон… – Мам, а что тебе снилось? – заинтересованно спрашивал Иви, стараясь не дать ей стянуть с себя одеяло. – Ой, да я не помню… – отвечала мама, покачивая головой. Сердилась: – Да вставай же ты, сокро- вище непутёвое! Сколько можно дрыхнуть!? – Ещё часок! – скороговоркой сообщал Иви и покрепче закручивался в одеяло. – Часок!?? – мамины брови изумлённо взлетали вверх. – Ча-сок??! Она решительно сгребала Иви в охапку, вместе со всеми постельными принадлежностями, и та- щила его в ванну, под душ. – Ну всё! Ну я встал! …Я больше не бу-ду!! – отчаянно верещал Иви; пыхтел, норовил вывернуться. – Ладно, – мама осторожно опускала его на пол. – Будем считать, что на сегодня душ отменяется. …Но, – грозно добавляла она, – только на сегодня. А завтра – посмотрим! И уходила на кухню готовить завтрак. …Она ничего не помнила. Иви это было досадно, но – не слишком: главное – он всё помнит. Всё- всё.) Ночь раздвигалась, разверчивалась, подобно дверкам огромного платяного шкафа. Ночь растрес- кивалась на щели. Лопалась по швам. Всё пространство заполнил белёсый пух. Воздух продёрнулся свежестью, стал терпким и ясным. Лиловые лилии на обоях – потренькивая, дрожа – стали распрямляться; позёвывали; расправляли ле- пестки и покачивались из стороны в сторону. Прогнулся и заскрипел старый восьмидесятиквартирный дом. Шевельнулась улица. Открыл глаза и улыбнулся М И Р. : …р а с с в е т… Утром маме впервые не потребовалось будить своего малыша: выпрямив спину, сложив на коле- нях руки – Иви сидел на стуле возле коробки с игрушками. Его глаза были открыты, и в глазах (мама впервы в жизни увидела такое!) – перемешались день и ночь, горе и радость, отчаяние и надежда… Мама испугалась. Иви быстро встал со стула, подошёл и обнял её, крепко-крепко вжимая прохладную мордашку в мамину кофту. – …Чего ты? – ласкался он. – Всё ведь хорошо. Всё замечательно-раззамечательно! – Мне почему-то немного страшно… – шёпотом сказала мама. – Страшно не то, что страшно, а то, что страхом питается, – спокойно ответил Иви. Он сказал это не совсем обычно, и не совсем обычным голосом. Что-то изменилось в нём, что-то раскрылось и проступило. Он стал ещё непонятней, чем был всегда… отдалённей… Иви угадал мамину растерянность; задёргал за пуговицу на кофте, заглянул в глаза. – Мам, а, мам… – улыбнулся, шмыгнул носом, – ну мы-то ведь питаемся гренками с бульоном, а ни- каким не страхом… правда? Давай питаться! – Ты что, голодный? – Ага! – Иви сморщил нос и сиротливо погладил себя по животу. – Что ж… – мама вздохнула и поправила передник под кофтой. – Иди умывайся, питон-питатель, – будут тебе гренки. Она вышла из комнаты. Иви тихонько вернулся к стулу; бережно погладил сиденье, коснулся щекой спинки… Посмотрел в окно: …д е н ь… День – Ночь, День – Ночь, День – Ночь… динь-дон-н-н-ден-н-нь… 2 в т о р а я н о ч ь На следующую ночь Большое Белое Существо появилось снова. На этот раз оно пришло со стороны распахнутого окна; ничуть не задев – миновало шторы, сколь- знуло по подоконнику и уселось на витой, с круглым сиденьем деревянный стул у кроватного изголовья (тот самый, на котором всё утро и – по чуть-чуть – весь день просидел Иви). …А Иви не спал. Как и вчера, прежде появления Существа – пришло предчувствие появления: раз- будило, стряхнуло дрёму, тренькнуло акварельно множеством эховых колокольчиков. Иви замер. Иви задрожал. Иви вспомнил: Большая Белая Птица-Рыба-Зверь… Да! Вспомнил! И это воспоминание – наполнило радостью, а вдвойне – радостью – предчувствие… – Ой… привет! Существо в ответ качнуло ресницами и улыбнулось. Оно наклонилось к Иви, – тонкой прозрачной лапкой-ладошкой коснулось его щеки. Прикосновение было очень приятным и тёплым. – Ой… А почему я тебя весь день не помнил? – Ты помнил что-то другое… – Существо, поёрзав, поудобнее устроилось на стуле и уютственно вздохнуло. – Меня не было днём. Я ушло ещё ночью. – А ты что, – с сожалением спросил Иви, – уходишь и из комнаты и из головы – разом? да? – Так получилось, малыш. …Но разве ты не был занят весь сегодняшний день? разве было хоть од- но свободное местечко у тебя в голове? – Ага!.. Я столько всего сегодня передумал – ужас просто! Никаких свободных местечек, как в ма- миной сумке, когда она приходит с базара! – Иви искрился, искрился-переливался; лицо его сияло. – Вот здорово! …А почему так? Ты что-нибудь со мной сделало? …заколдовало? – Ну что ты, что ты! – перья Существа вздыбились и колыхнулись от смеха. – Ни за что! – я только присутствовало. Всё получилось так, как и должно было получиться, Иви… – Что получилось? – Ты изменился. Изменился не меняясь. Маятник твоих часов остановился, ничуть – вообще! – не замедлив хода, и теперь твои часы получили возможность шагнуть за грань самих себя – к себе. – Как? Как могут часы шагнуть за грань самих себя? – Просто. Ведь и само Время – шагнув – может стать кошкой. А кошка – это всякому известно! – ходит где вздумается. – Кошкой? Зачем? – Чтобы пойти рядом. – Не очень-то и понятно… – Иви усупленно задумался над словами Существа. Его лицо стало похо- же на мордочку лисёнка-философа, обнюхивающего незнакомый гриб. – Не очень-то… – Иви взъерошил волосы, и, нерешительно помаргивая, посмотрел в глаза Существа. – Может быть… Я что – повзрослел? становлюсь взрослым, да? – Нет! – Существо даже капельку возмутилось. – Нет, конечно! Наоборот: твоё детство решило остаться с тобой. – Со мной?.. – Да. И не уходить в спячку. Иви встрепенулся. Он перекрутился в постели и, подогнув колени, уселся на пятки; лихо обмотал себя простынёй. – А почему детство уходит в спячку? – Потому что ему становится неуютно… тягостно ему становится жить там, где оно жило до сих пор, не зная отчаяния и печали. Но: о нём забывают, к нему поворачиваются спиной, лишают места и дела… – Существо помолчало немножечко, а потом продолжило: – Да-да, малыш, приходит и такая – страшная – пауза: детство с головой накрывается большим пыльным покрывалом и – замирает. Постепенно, бе- лая пыль становится снегом, снег – сугробом, обильным и плотным, сугроб – льдами, бронёй, почти не имеющей ни трещинок ни зазоров.. …Вчера твоему детству определилось – решать: уходить в спячку или остаться с тобой. Оно осталось. С тобой. – Так оно что, во всех – спит?.. (Вновь проглянул лисёнок-философ, только вместо гриба он обню- хивал разлапистый яркий куст, с неведомыми, затаённой окраски ягодами.) – Почти. Да. – Большое Белое Существо наклонилось к Иви, мимолётно щекотнув его кожу кончи- ками мягких перьев. Спросило: – Тебя это испугало, обидело? – Немножко… Трудно понять: кто же тогда ходит по земле, живёт? – льдинки, что ли? Одни сплош- ные льдинки кругом? сугробы? пыль? Существо встревожилось. Существо поспешливо и легко покинуло стул и пересело на кровать, к Иви. Оно обняло его, закутав крылом, прижало к себе. Иви слышал как бьётся большое горячее сердце Птицы…-Рыбы…-Зверя… но теперь – Птицы; он даже видел сверкание этого сердца, ничем не замутнённого, светлого, необъятного, сердца искренне- го. Он, прижимаясь, чувствовал, что прижимается к Силе и Нежности, к тому, во что легко поверить и что легко любить. …Так надёжно здесь (ну, сразу же понятно!), так ласково… – Сколько раз… – тихонько продолжало Большое Белое Существо (Большая Белая Птица), – о, сколько же раз ты рождался и рос! Ты, как и все тебя окружающие, увеличивался в размерах, накручи- вал на себя липкие нити опыта, обрастал никчёмными знаниями. Но всегда – слышишь? всегда! – в те- бе, как и во всех, бодрствовал ребёнок, никогда не терявший ни голоса, ни ясности, ни всемогущества своего детства! Проклёвывался из каждого разлома, из каждой трещинки, из каждой царапинки… И Детство и Время… Иви слушал, слушал… Ему больше ни о чём не хотелось спрашивать, – ему хотелось просто слу- шать… просто сидеть вот так долго-долго, может быть – сто лет… слышать голос Большой Белой Птицы, её дыхание, нежиться облизь прекрасного, взмывного в выси костра её сердца… – …Встретились Детство и Время; встретились, сокоснулись, сплелись ветвями. И это – в тебе, ты. Нерасторжимое дело! Чудесная забота и правильная судьба! Иви по-прежнему ничего не хотелось спрашивать, но он всё-таки спросил: – Почему – во мне? Почему – я?.. – Почему? – Птица хмыкнула и дурашливо озаботилась. – Почему… почему… – Хмыкнула ещё раз и весело посмотрела на придремливающего Иви. – Почему бы нет? …Видишь ли, малыш, можно сказать и так и сяк, – бесконечность бесконечно разнолика, бесконечность бесконечно однообразна, – это будет ни так, ни сяк… А правильнее: ты и всё – всё-всё-всё – одно и то же, о д н о . – Как это?.. Иви засыпал. Всё вокруг звенело, всё кружилось, хороводилось, мельтешило приятно и небывало. «А как это, – ты узнаешь потом… потом… Завтра…» – услышал он откуда-то отовсюду, но – из далёкого далека. И – засыпал… засыпал… засыпал… Ему снились рёв моря… песчаная отмель, там, где рёв моря становился отчётливее и громче… шумный высокий лес, нескончаемо поднимавшийся из отмели, машущий зеленью и прохладой… хлюп- кие застенчивые болота, отаённые… коса-островок посреди болот, и – посерёд островка – домик… В домике ярко горели окошки, из трубы вытемнивался дымок, слышались голоса… Иви не знал, зачем он оказался здесь, но оказавшись – радовался: ему так хотелось сюда, всегда, только прежде он не знал об этом, а теперь, оказавшись, – понял и принял, и возликовавал! …Но – ро- бел, но – боязно было подойти к двери… постучать в неё… услышать призыв: «Войдите!», и узнать в призыве свой голос… А потом – он увидел горизонт… И горизонт – только подумайте! – и горизонт увидел его; увидел – опрокинулся, как знающий ласку щенок, забарахтал в воздухе лапами; опрокинулся… замер… обернул- ся дорогой