Пословицы русского народа - Даль Владимир Иванович. Страница 1

ПОСЛОВИЦЫ РУССКОГО НАРОДА

Обозначение ударения: \'а, \'ю и т. п.

НАПУТНОЕ

"Будет ли, не будет ли когда напечатан сборник этот, с которым собиратель пестовался век свой, но, расставаясь с ним, как бы с делом конченым, не хочется покинуть его без напутного словечка".

Вступление это написалось в 1853 году, когда окончена была разборка пословиц; пусть же оно остается и ныне, когда судьба сборника решилась и он напечатан.

По заведенному порядку, следовало бы пуститься в розыск: что такое пословица; откуда она взялась и к чему пригодна; когда и какие издания пословиц у нас выходили; каковы они; какими источниками пользовался нынешний собиратель. Ученые ссылки могли бы подкрасить дело, потому что, кажется, уже Аристотель дал определение пословицы.

Но всего этого здесь найдется разве только весьма понемногу.

Ученые определения ныне мало в ходу, век школярства прошел, хотя мы все еще не можем стряхнуть с себя лохмотьев степенной хламиды его.

Времена, когда объясняли во введении пользу науки или знания, коему книга посвящалась, также миновали; ныне верят тому, что всякий добросовестный труд полезен и что пользе этой россказнями не подспоришь.

Ученые розыски, старина, сравнения с другими славянскими наречиями — все это не по силам собирателю.

Разбор и оценка других изданий должны бы кончиться прямым или косвенным скромным признанием, что наше всех лучше.

Источниками же или запасом для сборника служили: два или три печатных сборника прошлого века, собрания Княжевича, Снегирева, рукописные листки и тетрадки, сообщенные с разных сторон, и — главнейше — живой русский язык, а более речь народа.

Ни в какую старину я не вдавался, древних рукописей не разбирал, а вошедшая в этот сборник старина попадала туда из печатных же сборников. Одну только старую рукопись я просматривал и взял из нее то, что могло бы и ныне идти за пословицу или поговорку; эта рукопись была подарена мне гр. Дм. Ник. Толстым, мною отдана М. П. Погодину, а оттуда она целиком напечатана, в виде прибавления, при сборнике пословиц И. М. Снегирева.

При сем случае я должен сказать душевное спасибо всем доброхотным дателям, помощникам и пособникам; называть никого не смею, боясь, по запамятованию, слишком многих пропустить, но не могу не назвать с признательностью гр. Дм. Ник. Толстого, И. П. Сахарова и И. М. Снегирева.

Когда сборник последнего вышел, то мой был уже отчасти подобран: я сличил его издание со сборником Княжевича и попользовался тем, чего не было там и не нашлось у меня и что притом, по крайнему разумению моему, можно и должно было принять.

В собрании Княжевича (1822 г.) всего 5300 (с десятками) пословиц; к ним прибавлено И. М. Снегиревым до 4000; из всего этого числа мною устранено вовсе или не принято в том виде, как они напечатаны, до 3500; вообще же из книг или печати взято мною едва ли более 6000, или около пятой доли моего сборника. Остальные взяты из частных записок и собраны по наслуху, в устной беседе.

При этом сличении и выборе не раз нападали на меня робость и сомнение. Что ни говорите, а в браковке этой произвола не миновать, а упрека в ней и подавно. Нельзя перепечатывать слепо всего того, что, под названием пословиц, было напечатано; искажения, то умничаньем, то от недоразумений, то просто описками и опечатками, не в меру безобразны. В иных случаях ошибки эти явны, и если такая пословица доставалась мне в подлинном виде своем, то поправка или выбор не затрудняли; но беда та, что я не мог ограничиться этими случаями, а должен был решиться на что-нибудь и относительно тех тысяч пословиц, для исправления коих у меня не было верных данных, а выкинуть их вон — не значило бы исправить.

Не поняв пословицы, как это нередко случается, считаешь ее бессмыслицею, полагаешь, что она придумана кем-либо для шуток или искажена неисправимо, и не решаешься принять ее; ан дело право, только смотри прямо. После нескольких подобных случаев или открытий поневоле оробеешь, подумаешь: "Кто дал тебе право выбирать и браковать? Где предел этой разборчивости? Ведь ты набираешь не цветник, а сборник" и начинаешь опять собирать и размещать все сподряд; пусть будет лишнее, пусть рассудят и разберут другие; но тогда вдруг натыкаешься на строчки вроде следующих:

Возьмем два-три примера: "Бог не поберег вдоль и поперек"; по три коротких меж двух долгих, а размер хорош. "Рано встала, да мало напряла"; по долгому с коротким на концах, а две средние стопы — долгий с двумя короткими. "Хоть вдвое, хоть втрое, не споро худое"; по одному долгому меж двух коротких. "Всякая небылица в три года пригодится"; "На

— всякого мирянина по семи жидовин"; в этих двух пословицах, в сущности тонических, метрический счет, однако, показывает вот какие особенности: первая начинается долгим, вторая — коротким слогом; в обеих по четыре стопы: один долгий с одним коротким, долгий с двумя, с тремя и с четырьмя короткими. В следующей — замечательная, весьма складная смесь анапеста и дактиля; один только короткий слог, во втором стихе, будто лишний; но он на месте, а пропущен в первом стихе весьма кстати; тут, как будто поневоле изумляясь, сделаешь расстановку:

Сбил, сколотил — вот колесо;

Сел да поехал — ах, хорошо!

Оглянулся назад — одни спицы лежат!

Это сложено удивительно складно: внезапный переход, на третьем стихе, к двум кратким, когда готовишься на долгий слог, как нельзя лучше выражает изумление того, кто оглянулся. Нельзя также не согласиться, что во всех размерах этих не в пример более свободы и раздолья, чем в тяжких, однообразных путах бессмысленного ямба или хорея.

Рифма или простое созвучие не всегда бывают в конце стиха или каждой из двух частей пословицы, как, например: "Много лихости, мало милости"; "Не проси у богатого, проси у тороватого"; "Ни то, ни се кипело, да и то пригорело"; "Взвыла да пошла из кармана мошна" и пр., а иногда и на других словах, среди стиха, но всегда на таких, кои требуют отлики, ударения, внимания:

"И скатал было и сгладил, да все врозь расползлось".

"От сумы да от тюрьмы никто не отрекайся".

"Видал, как мужик мед едал — ин мне не дал".

Бывает и по нескольку рифм сряду:

"Сам тощ, как хвощ, и живет тоненько, да помаленьку";

"Я за кочан — меня по плечам. Я за вилок — меня за висок";

"Сало было, стало мыло";

"Рушай варено, слушай говорено"; в двух последних что ни слово, то рифма.

"Уйдем всем двором, опричь хором, а дом подопрем колом" — шесть одинаковых рифм. Есть созвучия целого слова и полные рифмы в два и три слога: "Ему — про Тараса, а он: полтораста"; "Не под дождем, подождем". Но большая часть пословиц без красного склада и без правильного, однородного размера; лад или мера в них, однако, есть, как во всякой складной, короткой речи, и лад этот дает ей певучесть и силу.

Игра слов, по обоюдности их значений, не совсем в нашем вкусе, но местами попадается: "Для почину выпить по чину"; "Спать долго — жить с долгом"; "Тут прут, а там жгут"; прут — напирают и розга; жгут — палят огнем и витень, плеть. "Что будет, то будет; а еще и то будет, что и нас не будет". "Обедал бы, да не объедал бы". "Пригоден лук и к бою и ко щам" и пр.

Ко внешней одежде пословиц надо отнести и личные имена. Они большею частию взяты наудачу, либо для рифмы, созвучия, меры: таковы, например, пословицы, в коих поминаются: Мартын и алтын, Иван и болван, Григорий и горе, Петрак и батрак, Мокей и лакей и пр. Может быть, некоторые имена и взяты начально с известных в самом тесном кругу лиц, а пословицы сделались общими; нередко также имена эти попадали из сказок, рассказов, где люди известных свойств обычно носят одно и то же имя, за которым и в пословицах оставалось то же самое значение: Иванушка и Емеля дурачки; Фомка и Сергей воры, плуты; Кузька горемыка; Марко богач. От этих понятий сложились и особые выражения: объемелить кого, обмануть, одурачить простачка; обсережить, поддеть ловко, хитро; фомкою, на языке мошенников, зовется большое долото или одноручный лом для взлома замков; подкузьмить кого, поддеть, обмануть, обидеть и пр.