Лисята (СИ) - Котова Анна Юрьевна. Страница 1

Анна Юрьевна Котова

Лисята

(Повести о мирах иных)

Она встала, потянулась хорошенько, расправляя каждую мышцу на поджаром сильном теле, жмурясь от удовольствия, и спрыгнула на землю. В такой вечер прогуляться — святая обязанность каждого святого, не говоря уж о простых смертных. Полнолуние. Цветут магнолии, и запах плывет над крышами древних храмов, старинных кварталов и новейших бетонных конструкций… фу. В новой части города они заслоняют небо, чем несомненно уменьшают количество благодати, отпущенной каждому милостью богов. Поэтому простым смертным совершенно необходимо выйти на улицу и увидеть эту луну, и эти белые цветы, и дышать, и не суетиться по пустякам, как это у них в обычае последнюю тысячу лет.

Она прищурилась, припоминая. Кажется, и предпоследнее тысячелетие тоже было полно суеты и тщеты.

Нет, встречались, конечно, среди этих короткоживущих, громко говорящих, с легкостью убивающих и легко умирающих, такие… мысль о них приятно греет губы, и сердце стучит чуть быстрее, и ресницы вздрагивают невольно… Встречались. Один на сотню лет, ну два…

В этом веке — пока нет. Ну, она и не искала. Пока — не хочется.

Она встряхнулась, принимая правильный вид — чтобы не привлекать чужих глаз. Смертные в большинстве своем не видят ничего, но некоторые из них любопытны и зорки. Ей ни к чему праздное внимание. Слишком пристальные взгляды могут испортить сегодняшний вечер. Сегодня — наблюдать, вспоминать и сравнивать.

…Тогда она была совсем юной и только-только научилась оборачиваться человеком. Все в новом и малознакомом мире людей было интересно и ярко. Понемногу она училась их смешным обычаям и привычкам, морочила путников, кружила головы мужчинам, некоторым позволяла многое, иным же — все. Легко заводила связи и легко расставалась. Родные посмеивались: играет девочка, силу пробует. А она заигралась.

Отец топал ногами и бранился, от возмущения взлаивая. Мать фыркала, подняв шерсть на загривке, и сердито щелкала зубами. Не принимала человеческий облик: боялась, что не совладает с собой, ударит глупую. А так — только куснуть в негодовании. Братья и сестра сверкали глазами, вытянув любопытные носы, и прикрывали ухмылки пышными хвостами.

Непослушная дочь сидела смирно, а смотрела дерзко.

— Не волнуйтесь так, отец, в ваши годы это вредно, — сказала она. — Только я решила.

— Она решила! — взвился тот. — Опозорить род она решила, вот что! Акиноха, ну хоть ты ей скажи!

Мать сердито тявкнула.

— Отец, — дернула носом непокорная дочь, — я же не просто так. Я замуж.

— Какое может быть замуж! Он же человек.

Старший брат высунулся из-за хвоста:

— А он-то знает, что ты собралась за него замуж, твой человек?

Почему-то такой простой вопрос отцу и в голову не пришел. А зря.

— Нет еще, — впервые за вечер смутилась глупая девчонка. — Но с этим я уж разберусь.

Из отца весь гнев сразу вышел.

— Так бы и сказала, вертихвостка, — фыркнул он. — "Я решила, я замуж, вот прямо завтра"! Что он — в любовных делах особенный, что ли?

— Еще не знаю, — и глаза опустила, и ресницы задрожали. — Я хочу все по правилам. Я ему еще не показывалась, и не покажусь раньше времени, как положено. Я его только лисой видела, из-за кустов.

— Тьфу, — сказал отец и засмеялся. — А шуму-то… Ну, если он придет в наш дом знакомиться — по правилам, — так и быть, примем в лучшем виде. Это будет забавно, правда, Акиноха?

Мать наконец обернулась человеком, чувствуя, что больше не сердится.

— Если она и в самом деле это провернет, можно ее и замуж выдать. Чем бы дитя ни тешилось… Роду-то он какого, дочка?

Дочь вздохнула с облегчением.

— Самого достойного, мама.

Та посмотрела с сомнением:

— Будь осторожна, девочка. Опасностью пахнет. — и выразительно повела носом.

И правда, с гор тянуло как-то… нехорошо.

…Но по правилам не вышло. Был капкан, резкая боль в легких, темнота в глазах — петля туго захлестнула шею, — и звук шагов приближающейся смерти, и сиплый от жадности голос:

— Белая! Белая шкура! Вот повезло так повезло!

А потом другой голос, слов уже не разобрать от звона в ушах, но — прежде чем сознание уплыло, шевельнулось странное чувство, которого она уже не успела понять. И — снова воздух, и перед глазами дрожит, постепенно обретая четкость, все тот же мир, нисколько не загробный — трава у самых век, шум листвы, запах железа, пота и крови, но это не ее кровь, чужая. Она с усилием подняла голову. Перерезанная веревка выскользнула из густого меха, упала на траву и на лезвие кинжала, заляпанного красным, липким, противным. А рука, выронившая этот кинжал, не шевелилась.

Один умер, другой жив. Тот, что жив, убил того, что умер. Они дрались, как дерутся только люди — за то, что считают добычей.

За ее собственную шкуру, вот же…

Осторожно встала на подгибающиеся лапы, встряхнулась. Сделала пару нетвердых шагов. Вот он, живой. Лежит лицом в траву, и от него так и разит болью. Ткнулась носом в руку — пальцы слабо дернулись, пытаясь согнуться.

Тот, что ставил силок, дорого продал свою жизнь.

А сквозь противные запахи — слабый оттенок того притягательного и желанного, еще вчера снившегося… Ясуна?..

Она собиралась писать стихи на веере, звенеть струнами из-за занавесей, невзначай показывать край подола… Куда там.

До чего же неудобно превращаться днем, когда ты еще так молода и неопытна. Поклониться бы луне…

Она поднялась на ноги, подобрала широкие рукава. Присела возле раненого.

— Мне тебя не донести, — сказала она. — Попробуй встать.

…Все же у нее замечательная семья. Ни слова не сказали. Помогли выхаживать, мать сама бегала в священную рощу за травами, сестра заваривала целебный чай, а отец и братья не мешали — и все, как один, весь долгий месяц ни разу не показали ни хвостов, ни ушей. Даже младший ни разу не тявкнул.

Конечно, он поправился. Молодой, здоровый, сильный. И уход был — выше всех похвал. И лекарства, каких не сыщешь ни у одного человечьего лекаря.

И она все-таки вышла за него замуж, как и загадала давным-давно, полторы луны назад, увидев его сквозь ветви боярышника — высокого, красивого, чужого. И была счастлива.

Долго не смела признаться ему, из какой она семьи, но однажды решилась. И ничего не случилось.

— Я всегда думал, что для обыкновенной женщины ты слишком красива и умна, — вот и все, что он сказал.

…И лисенок.

У подножия горы она задержалась на минуту у стеклянной витрины запертого на ночь магазинчика, оглядела себя снизу вверх. Сандалии, джинсы, просторная майка с иностранной надписью на животе, две косы перетянуты резинками. Больше двадцати лет не дашь.

Ну что же, поглядим на людей в их нынешних ипостасях. Может быть, даже с кем-нибудь познакомимся — ненадолго.

Надолго — это бывает больно. Такой, чтобы надолго, должен быть совсем особенным. Чтобы не жалеть потом, когда с неизбежностью придется расстаться навсегда. Как с тем… и с тем… и с тем…

Они мало живут и легко умирают. Ничего не поделаешь. Такая порода.

…Лисенка, сына Ясуны, пришлось оставить, когда он был еще мал. Следила издалека. Спускалась с горы бесшумной лисьей походкой, заглядывала в окна. Любовалась, восхищалась, гордилась, а подойти не смела. Тридцать лет была уверена — он и не подозревает о ее посещениях. На тридцать первую осень, прячась в густой ночной тени под стеной сада, услышала:

— У меня все хорошо, не волнуйся.

Села от неожиданности на все свои хвосты.

— Я тебя вижу, — и смотрит прямо на нее. — Ты забыла? У меня твои глаза.

Вышла на свет.

— И давно ты знаешь, что я…