Птицы летают без компаса. В небе дорог много (Повести) - Мишкин Александр Дмитриевич. Страница 1

Александр Мишкин

ПТИЦЫ ЛЕТАЮТ БЕЗ КОМПАСА

Повести

ПТИЦЫ ЛЕТАЮТ БЕЗ КОМПАСА

Что и говорить, я очень обрадовался, когда меня назначили летчиком-инспектором. Наверное, все так радуются, когда их продвигают по службе. Командир эскадрильи — и сразу в инспекторы! Масштабы! «Прекрасно, прекрасно!» — говорили пилоты, крепко пожимая мне руку. Я кивал и счастливо улыбался. А как стал прощаться с полком, радость тотчас ушла. Аэродром, где летал, и товарищей, с которыми столько лет был вместе, покидать не хотелось. Родными и близкими они для меня стали.

Приехал в штаб, сел за двухтумбовый письменный стол, и прекрасного ничего не оказалось. Вроде бы вмиг оглох и сила меня покинула. Два телефонных аппарата: красный и белый, и оба с витыми шнурами и с перламутровыми дисками. Кабинет просторный, и потолок высокий. Но простор не тот, и потолок не тот, все не то. Справа от стола — во всю стену окно, над ним каменная плита балкона нависла, и небо видать в пространстве между крышами домов, как на экране телевизора. Нагородили! И тишина — хоть пылесос включай. В этом кабинете я почему-то сразу себя гостем почувствовал. Конечно, так вот просидишь тут с месяц, а потом в часть поедешь опытом делиться, людей будешь летать учить, проверять у них технику пилотирования. Нелогично! Чиновник — и в небо полез!

А бумаг, бумаг: сводки, донесения, бюллетени… Пруд пруди… Перечитываю их, продумываю и перебрасываю слева направо, подлетом.

Теперь я должен понимать эти документы глубже и видеть дальше. В них факты, образы летных законов, которые, как мы привыкли говорить, написаны кровью. Я должен учить летчиков выполнять эти законы. Дело это непростое. Молодежь сейчас на слово не верит, каждый пилот прочность этих установок хочет на собственной шкуре изведать. А шкура-то еще неказистая.

Летчик в небе — вольная птица. Стремительность, большущая высота иногда «кружат» голову, вызывают желание «поиграть» в свою героическую профессию. И тут забываются границы между здравым смыслом и эмоциями. Любая игра имеет свои правила, свои нормы. В футболе, скажем, нельзя играть рукой, а в баскетболе — ногой: за это наказывают. А полет — не игра, он регламентирован суровыми законами. Их нарушение наказывается не штрафным очком.

И все-таки их нарушают. Не думают летчики о своем будущем. Иной позволит снизиться на недопустимо малую высоту. Пройдет-промчится над землей: вот, дескать, я какой! Сокол — да и только! А до сокола ему еще тянуться и тянуться, и неизвестно — дотянется ли? Земля, хотя и круглая, да неровная: не всегда линия полета может дойти до аэродрома…

«Эх, молодость, молодость, — думаю я, перечитывая документы, — всегда ты в поиске, но не всегда ищешь то, что надо. Не терпится… Много желаний. И хочется и колется — нарушаешь и оглядываешься. Тут две опасности: или сам стукнешься, или тебя стукнут. Но с дрожью в руках нитку в иголку не вденешь. Топкая работа…»

Горячие головы! Это как турбины, работающие на максимальных оборотах: если не регулировать подачу нагретых газов — все в щепки разлетится.

Были и мы молодыми, наверное, такими же самыми были. Только теперь смотрим на прошлое с другой высоты, иногда непростительно многое забывая из своей молодости…

Резкий телефонный звонок. Красная коробка! Мои размышления и проектируемые нотации летчикам прерываются. Хватаю трубку.

— Товарищ Стрельников, вот вам первое задание. Поедете в «хозяйство» Потанина, познакомитесь с делами, — говорит мой начальник. — Узнайте там, почему они до сих пор не выпускают самостоятельно в сложных условиях лейтенанта Прохорова. Что мурыжут? По плану он летать должен. А он сидит, проветривается. Если что, проверьте летчика в облаках. Словом, сами на месте решите. Часть эта у нас передовая. Тоже имейте в виду.

Он не сказал, что я должен иметь в виду. Я не спросил и только коротко ответил:

— Слушаюсь, товарищ полковник. — Плотнее прижал трубку к уху и стал машинально собирать на столе бумаги. «Наконец-то, наконец, хоть полетаю. Вместо этой трубки до зуда в ладонях за штурвал хочется подержаться. Постарел я уже здесь лет на тысячу…»

— Я позвонил командиру, чтобы к поезду вам машину подали, — продолжал начальник. — Выезжайте вечерним.

— Понял, понял, — отвечаю с воодушевлением: уговаривать меня не надо — до аэродрома готов пешком идти.

С радостью качу на машине домой, в свою городскую квартиру со всеми удобствами. Она у меня еще мебелью не обставлена. Аля собирается купить полированную, как у людей. Жена не привыкла, чтобы муж ездил в командировки, засуетилась, забегала. Раньше проще было. Аэродром, штаб, столовая — вертишься в гарнизоне в этом треугольнике. А за шлагбаум — только с женой. Так уж повелось: жены летчиков меньше волнуются, когда их мужья идут на большую высоту или за несколько тысяч километров летят по маршруту над пустынной тайгой, нежели едут в мягком вагоне за сотню километров.

— Ты возьми с собой бутербродики с колбаской, проголодаешься там, — советует она.

— Не надо, — отмахиваюсь. — Перекушу где-нибудь.

— В школу зайди, с Олежкой попрощайся, — приказывает жена.

— Ты будто на войну меня собираешь.

Едет со мной на вокзал — провожать. На высшем уровне. Поезд тронулся. Я ухватился за поручни, прошел в тамбур и простоял там, пока проводница не захлопнула тяжелую дверь. Запомнилось, как на перроне стояла Аля грустная, грустная и махала рукой. За нее аж неловко. Может, она что вспомнила?

За окном пошла навстречу тайга. Смотреть мне быстро наскучило, я забрался на верхнюю полку и сразу уснул.

Рано утром я почувствовал, как меня кто-то трясет за плечо. Открываю глаза: проводница с блестящей «птицей» на черном берете.

— Следующая ваша станция, — говорит она и, звякнув связкой ключей, скрывается в дверном проеме.

В окно падает серый свет, мелькают пепельные столбы, вдалеке темнеет лес. Под ногами содрогаются невидимые колеса.

Поезд останавливается. Выхожу из вагона, тихого, еще не пробудившегося. Грохнула подножка, спускаюсь по ступенькам и прыгаю вперед. На этой станции, кроме меня, никто не сходит. На перроне безлюдно. Лишь у приземистого вокзальчика на платформе стоит дежурный в красной фуражке со скрученным в трубочку флажком.

Гулкая дрожь прокатывается по составу, поезд трогается. Я не торопясь шагаю на привокзальную площадь.

У чугунной оградки круглого скверика, под кронами деревьев, шуршащих густой листвой, притулился «газик». Новенький, блестит весь, словно только что вымытый. В кабине сидит шофер, облокотившись на баранку, спит. Фуражка съехала у него на глаза. Стучу по ветровому стеклу. Солдат вздрагивает, трет кулаком помятую щеку, сонно глядит на меня, судорожным движением включает зажигание. Открывает дверцу и спрашивает:

— Вы товарищ майор Стрельников?

— Да, да, — киваю.

Обхожу ревущий мотор и сажусь с правой стороны на сиденье, обтянутое ковровой дорожкой. Шофер дал газ, круто развернул машину и погнал ее по дороге, огибающей поселок. Побежали назад разноцветные заборчики, лоскуты огородов. Бревенчатые домики с голубыми оконными наличниками взбегают на пологий пригорок. Вскоре поселок остается позади, и дорогу сразу обступают крутые сопки. На их вершинах на длинных расписных мачтах зеленью парусов серебрятся пихты. А склоны сквозь звенящие стебли заглохших колючек светятся свежими травами. Сопки то подбегают к дороге, то уходят к горизонту, и тогда голубое марево застоявшегося в распадках воздуха колышется над сизыми от росы просторными лугами.