На медведя (Рассказ) - Перегудов Александр. Страница 1
Александр Перегудов
НА МЕДВЕДЯ
Рассказ
I
В полдень на рудник пришел Фома. На дымном костре я кипятил чай. Фома сел у костра, снял фуражку и долго молчал. Я догадался, что лесник пришел с интересными вестями, но не торопился начать разговор: он не любил расспросов, расскажет сам, когда придет время.
Липы дышали медом, трава — полынью. Солнце горячо золотило шапку горы, полуразрушенный барак и темную стену пихт под косогором.
— Жарко, — сказал Фома, — быть дождю.
Оглядел небо.
— Да, парит.
В чайнике закипела вода, брызнула из носка, зашипела в золотых углях. В жестяных кружках задымился чай. Фома отхлебнул глоток, обжегся и поставил кружку на липовый пенек.
— А я к тебе по делу пришел.
— Ну?
— Лабаз строить надо. Подглядел я — в Темном логу живет «зверь».
— Большой?
— Зда-аровый… След — во, — шапкой не покроешь. Нынче надо построить лабаз, а потом достану стерву, и засядем. Наш будет, — не уйдет. Я и топор прихватил. Попьем чайку и пойдем.
Я не выдал своей радости (это было бы не по-охотничьи), сказал равнодушно:
— Что ж, пойдем.
В медовых ветвях лип гудели пчелы. От жарко нагретой земли струились испарения; за ними колыхались косогор и темные башни пихт. Из-за зубчатой стены леса ленивой птицей выплывала туча. В ней или за ней где-то гудел гром, как будто вдалеке, сорвавшись с привязей, мчались бешеные кони, закусив удила, срывая мосты и преграды.
— Гроза идет. Не помешает?
— Ничего, в бараке укроемся, переждем.
В темной туче сверкнула молния — золотой бич, подхлестнувший коней — и еще бешенее затопал дикий небесный табун.
— Свят… свят… свят, — зашептал охотник и торопливо начал пить чай.
Туча-птица пол-неба охватила своими крылами; вырастая, она менялась в цвете: из темно-свинцовой превращалась в синюю, лиловую, серую. От взмаха ее крыл ветер зашумел по шапке горы. Низко нагнулись березы и липы. Грозно закачали своими пиками верхушки елей и пихт.
— Началась, — сказал лесник и нахлобучил на голову фуражку.
Громовой удар расколол небо, огромная трещина сверкнула на мгновенье. Рухнул мост, по которому мчались кони, и полетели они в бездну, влача за собой обломки скал, бревна, железо…
— Свят… свят… свят… Вот так удар.
Крупные капли дождя защелкали по земле и крыше барака. Чаще, чаще — и вот уже стеклянной сеткой затуманили небо и землю.
Мы побежали в барак.
Лес выл раненым зверем; корчились березки — наклоняясь и выпрямляясь — будто плясали, не сходя с места, дикий танец. Кони, вырвавшись из бездны, снова затопали над самой головой и, не переставая, хлестал их сверкающий бич…
… Гроза прошла быстро. Сквозь лохмотья туч выглянуло солнце и сильнее — смолой и медом — запахла омытая земля.
Тропой — меж серых, поросших мхом, глыб песчаника — спустились мы в Темный лог. Часто прыскали из-под наших ног выводки рябчиков, ныряли в густую хвою, таясь в широких рукавах елей и пихт.
По дну лога бежал ручей, звеня по камешкам и галькам; местами он скрывался в глубоких мхах и тогда под сапогами хлюпала вода. У ручья Фома нашел отпечатки медвежьих лап, повернулся ко мне, шепнув:
— Во — гляди… Зда-аровый…
С версту шли мы логом. Скоро лес загудел неумолчным ровным гудом, как будто вдали сыпали с горы камни и катились они, рождая смутный хаос звуков. Это шумел на Чусовой перебор.
Лесник остановился, внимательно оглядел место.
— Ну, вот здесь и построим лабаз.
К трем пихтам на высоте четырех метров приладили перекладины, настелили на них еловых ветвей, папоротнику — и лабаз был готов.
Фома отер рукавом потное лицо и впервые широко улыбнулся:
— Ну, милости просим… Будем ждать. Пущай «он» пока к лабазу приглядится, переждем недельку и засядем.
Обошел вокруг пихт, зорко осмотрел каждую пядь земли, подобрал в подол рубахи белые смолистые щепки.
— В реку выброшу, а то «он» хитрый: увидит — не подойдет. Знаю я его повадку. Пойдем.
На берегу Чусовой простились.
Фома влез в челн, ткнул шестом в берег и выплыл на широкую гладь, где золотом и чернью играло солнце.
II
Прошло пять дней.
Вечерами я сидел у костра, думая о предстоящей ночи на лабазе. Из рассказов старого охотника знал, как живет и бродит ночами «зверь».
Когда густые зеленые сумерки заволакивают Темный лог и сквозь лохмотья пихт просвечивает бледное желтое небо, под обрывом, на мягком ржавом мху просыпается медведь. Он потянет ноздрями воздух, тряхнет круглой своей головой и вылезет из обомшелых глыб песчаника.
Лес тих и темен. Невидимый журчит ручей. Пахнет грибной прелью, смолой и сыростью.
Медведь долго стоит на огромном сером камне, поворачивая голову, слушает и ловит запахи; затем неуклюже спрыгнет и пойдет к ручью, мягко ступая тяжелыми лапами. Он идет иноходью, поднимая обе ноги то с одной, то с другой стороны.
Вверху, в темных ветвях, заметив зверя, предостерегающе зацокает дрозд (своим криком дрозды всегда выдают его). Если медведь спокоен, он пройдет молча, если же напуган, чует опасность — остановится, послушает, иногда тихо заворчит.
На горе ухнет филин. Эхо, испугавшись, быстро ответит на его крик. Филин опять ухнет и опять эхо поспешно ответит.
У ручья медведь остановится, понюхает воду и, найдя на песке следы человека, будет долго водить носом по земле и фыркать.
Лес загудит неумолчным гудом перебора, этот гуд знаком медведю, и успокоенный зверь выйдет к реке.
На Чусовой над подводными камнями пенятся волны, туманы кутают противоположный берег. Над туманами, над лесом стоит желтая, затянутая дымкой, луна. Скоро она разорвет дымку, вползет выше по небу и разбросает по черной воде холодные пятна света. На переборе вспыхнут брызги, засеребрятся пенистые гребни волн.
И луна, и перебор, и туманы — знакомы медведю. В них — спокойствие; они не грозят опасностью, и, забыв о следах человека он полезет на гору, полакомиться спелой малиной. Но в малиннике мало ягод, и голодный зверь будет бродить по лесным оврагам, есть грибы, бруснику, голубику; разроет муравьиные кучи, сдерет с поваленных деревьев мягкую кору, слижет языком жирные личинки усачей.
Внезапно теплый запах птиц ударит в его ноздри. Медведь замрет на несколько минут, затем осторожно начнет подкрадываться к тому месту, где заночевали рябчики. Вот он уже у куста, под которым спят птицы. Запах невыносимо силен и раздражающ. Зверь делает прыжок, и рябчики с шумом вылетают из-под его морды. Несколько перьев остается на мху. Медведь понюхает теплое, насиженное место, посердится немного и пойдет дальше, уже не соблюдая осторожности.
Так будет бродить он до тех пор, пока на востоке не пожелтеет небо, пока лес не заговорит голосами проснувшихся птиц, шорохом зверьков, утренним ветром в листве и хвое.
Он подойдет к своему логову, когда красное солнце выплывает над темной гривой пихт. Оно покажется медведю сказочной птицей, которая бьется в голубой сети и роняет золотые теплые перья на стволы и ветви, на серые глыбы скал…
III
На шестой день в предвечерье — солнце уже прошло три четверти голубого небесного поля — пришел лесник с дочерью Марфой.
Только на Урале — в лесах и скалах — вырастают такие женщины: могутные, загорелые, похожие на столетние кедры. Про Марфу говорили, что однажды она кошелкой медведя убила. Шла по лесу, сбирала грибы, перелезая громады поваленных деревьев и обломки скал; в одном месте сорвалась — и прямо на медведя. Зверь спал, вскочил ошеломленный, рявкнул, и, отбежав сотню шагов, издох. Старые охотники говорили: