Живи в удовольствие (ЛП) - Райз Тиффани. Страница 9

– Лейкемия, – повторила Реми. Ее губы формировали слово, но язык хотел выплюнуть его, отвергал слово, правду, страдания, который пережил Джульен.

– Острый миелоидный лейкоз, если быть точным.

– Это звучит... плохо.

Джульен немного усмехнулся.

– Хорошей лейкемии не существует.

– Нет, – выдохнула Реми, ее руки дрожали от шока. – Не существует. Что произошло?

Джульен пожал плечами и выдохнул. Она поняла, что он не хотел рассказывать, но она должна была услышать ее. Каждое слово.

– В ночь рождественской вечеринки, ты подумала, что я старше, чем был. Почему?

– Я не знаю, – ответила она. – Ты был почти шесть футов ростом, и в руке был бокал вина.

– Я думал, вино заставило тебя думать, что я был старше.

– Это, а еще и каким умным и забавным ты был. Я удивилась, что родители разрешили тебе пить вино.

– Обычно не разрешали. Но в тот день меня мучили головные боли. И на вечеринке стало хуже. Папа сказал, что я могу выпить один бокал вина, и, если это не поможет, мне стоит просто прилечь в одной из гостевых спален. Они нашли меня, когда пришло время уезжать. Поэтому мама искала меня.

– Ты не говорил, что тогда у тебя болела голова.

– У меня всю неделю периодически болела голова. Когда я увидел тебя, и мы начали общаться, она исчезла. Но следующим днем она вернулась. Через неделю после Рождества начали появляться синяки, которые не проходили. Я, наконец, сказал маме, что со мной что-то не так, и показал ей синяки на животе. Следующим днем в кабинете врача во время анализа крови, мама плакала, а доктор смотрел на мою кровь в пробирке и хмурился.

– Хмуриться не к добру, – сказала Реми, ее руки дрожали, словно это она была в той комнате, рядом с Джульеном, и видела, как врач втыкал иглу ему в руку.

– Врач сказал, что проведет несколько анализов, и, скорее всего, у меня будет А.

– А?

– А ¹¹– это анемия, которую легко лечить, и она бы объяснила синяки и головные боли. По анализам я получил С¹². Рак. Они сразу же поместили меня в больницу. Затем домой на несколько дней. Затем опять в больницу. После трансплантации костного мозга, я по большей части жил в больнице.

– Насколько плохо все было?

– Плохо, – просто ответил он. – Но рак – это всегда плохо. С ним или плохо, или еще хуже. Мой был плохой, так что могло быть и хуже. Это ты себе говоришь, чтобы пережить ночь. Мой поддавался лечению, даже излечению. Не все С такие.

Ее сердце колотилось в ее груди. Джульен говорил о годах на пороге смерти так непринужденно, слишком непринужденно.

– Значит тебе лучше? Полностью?

– Видишь это? – Джульен указал на график на стене. – Это календарь на пять лет. Один год и одиннадцать месяцев ремиссии. Тогда и начинается отсчет. Если через пять лет я все еще буду чист, тогда буду считаться здоровым. Но в данный момент вероятность рецидива крайне мала.

– Хорошо, – ответила она и выдохнула, хотя не помнила, как задержала дыхание.

– Но тебе стоит знать, есть некоторые затяжные проблемы. Я бы позвал Салену рассказать тебе все грязные детали, но думаю, они немного занята сейчас.

Реми встала и подошла к его кровати. Она прикоснулась к его щеке.

– Я хочу, чтобы ты рассказал, не кто-то другой.

Он пожал плечами и перекатился на спину. Не в состоянии оставаться вдали от него, она вытянулась рядом с ним. Джульен уставился на потолок. Она уставилась на Джульена.

– Хорошо, грязные детали. Лейкемия отстой. Несколько месяцев подряд я жил в больнице. Радиация превращает тебя в скелет. Ни один подросток не хочет весить сорок килограмм. Затем идет химия и стероиды, и тебя раздувает как шар. Скелет. Толстый. Скелет. Толстый. Я запретил камеры. Существует буквально ноль фотографий меня от семнадцати до девятнадцати.

– Я гадала, почему не смогла найти ни одной твоей фотографии. Твоя семья постоянно в новостях.

– Даже в хорошие дни, с нормальным самочувствием, мама не выпускала меня из дома. Все лечение убивает иммунную систему.

– Домашний арест?

– Практически, – ответил Джульен. – Не ее вина. Мама и папа ни с кем не говорили о моей болезни, потому что я просил их не говорить, и они уважали это.

– Ты был болен. Здесь нечего стыдиться.

– Теперь я это знаю. Сложнее принять, когда тебе семнадцать и ты лысый, и были дни, когда даже в ванную невозможно было ходить без посторонней помощи. Я не хотел посетителей. Я не хотел людей рядом с собой. Только хотел пройти через все и вернуть свою жизнь.

– Понимаю, но все же... Боже, я не знала, что ты был болен, я бы никогда не позволила своей семье говорить о твоей семье, даже за кухонным столом. Эта глупая вражда закончилась, если бы мне пришлось связать, заткнуть рот и посадить на цепь каждого до последнего родственника и бросить их в подвал.

– Извращенно, – сказал Джульен. Реми ущипнула его за руку. – Прости.

– Не стоит, – ответила Реми. – Продолжай. Я хочу знать все.

– Следующая часть постыдная.

– Джульен, расскажи. Пожалуйста, расскажи.

– Я стерилен, – произнес Джульен. Он посмотрел на нее и сосредоточенно уставился в потолок.

– То есть, стерилен-стерилен? Навсегда?

– Химиотерапия плюс пересадка костного мозга означают попрощайся с фертильностью навсегда. Но есть вероятность однажды родить ребенка. Они заморозили часть моей спермы.

– Это было умно. – Она говорила то, что должна была сказать, как ей казалось, быть спокойной, рациональной несмотря на то, что в животе Реми кипели невысказанные эмоции – горе, печаль, облегчение... столько облегчения, что он живой и рассказывает свою историю.

– Умно и ужасно. К слову, об унижении, было не очень приятно сидеть перед врачом рядом с мамой, и обсуждать сперму.

– О Боже, бедняга. – Реми едва не расплакалась от мысли, через что Джульену пришлось пройти. Она испытала желание, почти физическое, вернуться во времени и каким-то образом быть рядом с ним и ради него, пока он проходил через все это.

– Ага, это был плохой день. – Он мягко усмехнулся и потер лоб. – Не думаю, что мама тоже когда-нибудь оправиться от «Спасем сперму Джульена» разговора. Так или иначе, я подумал, что ты должна знать эту часть в первую очередь.

– Мои лошади – мои дети. Больше мне не надо, – ответила она и поняла, что они уже говорят о будущем. С чего вдруг? Она не знала. Сейчас ей было все равно. – Это не тревожит меня.

– Серьезно?

– Серьезно. Есть что-то еще, что мне нужно знать? – спросила она.

– Больше нечего рассказывать. О, кроме этого. Два года после диагноза, и я, наконец, в ремиссии. После приблизительно шести месяцев я начал чувствовать себя сносно. И выглядел тоже сносно. Волосы отрастали. Они были короткими, но хотя бы были. Я не мог дождаться, когда выйду из дома. Я готовился к колледжу и был более чем готов завести девушку.

– И заниматься сексом? – подразнила она.

– Всем возможным сексом, – ответил он.

– И что же произошло?

– Моя иммунная система все еще не работала на все сто процентов. Я простудился. Простуда переросла в пневмонию. Пришлось взять на два месяца отпуск в колледже. Туда я так и не вернулся. Недоучка. Спасибо Богу за трастовый фонд, верно?

– Почему ты не вернулся к учебе, когда стало лучше?

– Мама восприняла пневмонию как знак, что меня стоит изолировать. Знаешь, как трудно знакомиться с девушками, когда мама не выпускает тебя из дома? И очень тяжело целоваться с кем-то, когда тебе приказано носить хирургическую маску.

– Тебе приходилось носить маску?

– Все носили их, будучи рядом со мной, – ответил Джульен. – И тогда появилась Салена. Родители наняли ее в качестве врача, живущего по месту работы. Салена перегорела эмоционально и имела студенческие кредиты из медицинской школы. Родители оплатили ее долги, и я стал ее единственным пациентом. Ну, можно сказать, двух, учитывая маму. Первое, что сделала Салена, это диагностировала у мамы «синдром уязвимого ребенка». Настоящий синдром. Фактически, это патологическая гиперопека. И выписала маме рецепт. Четыре слова – «позвольте Джульену съехать отсюда».