Крысиная тропа. Любовь, ложь и правосудие по следу беглого нациста - Сэндс Филипп. Страница 17

В последовавшие за публикацией месяцы появилась идея устроить в Лондоне публичный разговор Никласа Франка и Хорста Вехтера, двух сыновей, по-разному относящихся к своим отцам. Сначала Хорст сомневался. «Никлас, мой товарищ по несчастью, слишком негативно настроен к обоим отцам», — сказал он мне; к тому же статья в «ФТ» причинила «неприятности» племяннику Хорста, Отто-младшему. Я не был с ним согласен, но держал свое мнение при себе.

Но вскоре Хорст передумал. «Я решил принять ваше приглашение в Лондон», — написал он мне. Он руководствовался чувством долга, желанием принять вызовы прошлого, включая ответственность за отца, и своей собственной ответственностью за правду. Так он мог поспособствовать более гуманному будущему.

В феврале 2014 года мы собрались в лондонском Саутбэнкцентре. За несколько дней до встречи Хорст спросил, можно ли присоединиться к нам его дочери Магдалене, художнице примерно сорока лет. Он предупредил, что она носит хиджаб, так как недавно перешла в ислам. Я заверил его, что это никого не шокирует, его опасения напрасны; и Магдалена приехала, а также и Франциска, дочь Никласа. Встреча привлекла внимание: она совпала по времени с киевским Майданом, когда Россия пыталась помешать Украине подписать соглашение об ассоциации с ЕС. «Все в Киев! Поддержим Майдан!» — записал в своем дневнике писатель Андрей Курков [189]. Тем временем мы собрались в уютном, обшитом деревянными панелями зале «Перселл».

Я сидел между двумя мужчинами за семьдесят: справа от меня устроился Хорст, слева Никлас. Пока мы разговаривали, на большом экране над нашими головами менялись черно-белые фотографии их отцов и семей. Ганс Франк и Адольф Гитлер, 1928 год. Отто Вехтер и Генрих Гиммлер, 1942 год. Две супружеские пары, Франки и Вехтеры, в Вевельском замке, 1942 год. Семьи в Баварии, в загородном доме Франков, 1943 год. Франк на скамье подсудимых в зале суда № 600 в Нюрнберге, 1945 год. Казненный Франк, 1946 год. Шарлотта с Хорстом и младшими детьми, фотография, отправленная ею фрау Франк в 1948 году.

Хорст специально просил показать одну фотографию: «На ней отец опирается на меня. Это 1944 год, вокзал в Целльам-Зее». На ней Отто в мундире СС и в фуражке, надетой чуть набекрень, с ним Шарлотта, Трауте и Хорст в белых носочках.

Съемку в зале «Перселл» вел Дэвид Эванс, прочитавший статью в «Файненшл Таймс» и посчитавший, что эта тема — память и тень ответственности — может послужить сюжетом для интересной документальной ленты. Мы уже снимали вместе с ним Никласа в Баварии и Хорста в Хагенберге в мой третий приезд в замок.

Встреча продлилась гораздо дольше запланированных полутора часов, обошлись без перерывов. Внимательная безмолвная аудитория, несколько сотен лондонцев, слушала две соперничающие версии истории, ответственности и семейной жизни. Одна из газет назвала событие «будоражащим и непосредственным». Позицию Хорста было труднее принять [190], вопросы к нему были более едкими, но его теплота, честность и откровенность расположили многих слушателей. Он сказал, что рад находиться в Лондоне, где можно высказываться открыто. «В Австрии такое невозможно: мы ничего не знаем и ничего не хотим знать».

Да, соглашался он, его отец сыграл свою роль в ужасных событиях в оккупированной Польше во время войны. Нет, отец не несет уголовной ответственности за тогдашние кошмары, ибо был «достойной натурой». Верно, существуют изобличающие документы периода его губернаторства в Кракове и Лемберге, но подписи Отто на них нет. Мое упоминание о трех письмах, о которых я узнал в министерстве юстиции в Вашингтоне, Хорст отмел.

Ответ Никласа был резким.

— Вы говорили мне однажды о необходимости примирения с отцом, — обратился он к Хорсту. — Я с ним примирился: признал его преступления. — Пауза. — А вы за что боретесь? Документы свидетельствуют против вашего отца. — Новая пауза. — Уж простите, дружище.

— Я вижу всю структуру уничтожения евреев совершенно по-другому, — ответил Хорст, удобнее усаживаясь в кресле. В Лемберге, после Вены и Кракова, его отец якобы мог действовать более независимо, сблизиться с украинцами. — Он хотел сделать что-то позитивное в бывшей австрийской провинции.

— Он мог бы уехать, но решил остаться, — вставил я, ссылаясь на письмо к Гиммлеру в Берлин, ясно свидетельствующее, что Отто отклонил предложение уехать из Лемберга и заняться кабинетной работой в Вене.

— Это потому, что он чувствовал ответственность за людей, — возразил Хорст.

— За некоторых людей.

— За некоторых… Единственное, что он мог сделать для евреев, — это поменять законы в дистрикте, и он это сделал, чтобы спасти еврейских рабочих.

На действия СС он никак не мог повлиять, уйти из системы тоже не мог, потому что был слишком тесно связан с «людьми». Хорст упомянул некие неизвестные мне бумаги Шарлотты:

— Если вы читали дневники моей матери, то знаете: его всегда окружали поляки и украинцы, с которыми он старался установить контакт, старался быть отзывчивым.

Хорст пытался сосредоточиться на позитиве, ему не требовалось примирение с отцом.

— Мой сыновний долг — выяснить правду об отце, вот и все, — заявил он, вызвав отклик у части аудитории. Ему, как он считал, нечего было скрывать, он хотел открытости. — Но моя семья рассердилась на меня и никак не успокоится.

Сожалеет ли он, что вышел к такой аудитории?

— Да, конечно, — ответил Хорст с широкой улыбкой. Это вызвало нервный смех, отчасти снявший напряжение.

Последовали вопросы, на которые он реагировал вежливо, не обращая внимания на враждебность, если таковая проявлялась.

Нет, его отношение к отцу со временем не поменялось.

Да, история Отто подстегнула его интерес к еврейской мысли и культуре.

Нет, приказов об убийствах, подписанных его отцом, не существовало.

Да, если бы ему предъявили такой приказ, он осудил бы Отто, но он не может себе такого представить.

— Для меня совершенно невозможно, чтобы он сделал такое.

Нет, после войны Отто не сдался. Почему? Потому что его передали бы русским, и те его немедленно казнили бы.

— Для него не было бы правосудия.

Нет, в Нюрнберг Отто не отправили бы. «Никакого обвинительного акта после войны не было, он скрывался четыре года, но обвинения так и не прозвучало, его не разыскивали».

На это утверждение необходимо было возразить. «Нью-Йорк Таймс» писала о польском обвинительном акте [191], хотя я его не нашел. Хорст ответил, что этот акт составлен в 1942 году, задолго до конца войны. А главное, у него имелся другой документ, доказывавший, что Отто всячески спасал людей.

— Не думаю, что поляки или украинцы предъявили бы ему обвинение.

Его выводы, как он объяснил, опирались на имевшиеся у него частные бумаги, более 800 писем — переписку Шарлотты и Отто за много лет. Она якобы подтверждает его точку зрения, хотя отношения его родителей не всегда были простыми.

— Отец был красавец мужчина, мать его ревновала. Часть писем отсутствует, — оговорился он, — Шарлотта их уничтожила. У меня есть не все, что они писали, но то, что есть, имеет позитивный смысл.

Да, он понимает, почему некоторые считают Отто соучастником преступлений.

— Систему я бы никогда не принял, но своего отца принимаю, — добавил он.

Вопросы продолжались. Встреча уже близилась к завершению, и Хорст попросил разрешения сказать несколько заключительных слов. Взяв микрофон, он твердо заявил:

— Моего отца чтили и поныне чтут во Львове и в Западной Украине за стойкость, проявленную им в борьбе против Советов и коммунизма.

Этими его словами вечер завершился.

Через несколько дней Хорст прислал вежливое благодарственное письмо. В нем он высказал признательность за возможность рассказать об отце, однако написал, что на этом наши контакты завершаются. Причиной стало сказанное мной уже после встречи, в греческом ресторанчике в присутствии Магдалены. Я сказал, что если бы Отто поймали, то судили бы, признали бы виновным и вынесли бы приговор, как Гансу Франку.