На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Тютчев Федор Федорович. Страница 5

— Вот и неправда, — оживилась Аня, вмиг меняя свои топорную мину и позу, — вот и неправда, я очень многих люблю. Хотите, перечислю? Прежде всего папу, потом Зину, потом нашего Савелья, ну-с, после Савелья, кого же после Савелья? Ах да, нашего кота Бобку, затем Шамильку…

— Затем меня, — в такт ей с раздражением в голосе вставил Колосов. — Ведь вы как-то говорили, что и меня любите.

— А, разумеется, люблю. Сколько лет мы с вами знакомы? Больше трех лет, не правда ли?

— Во всяком случае, больше, чем с Шамилькой. Тот имеет честь занимать ваше благосклонное внимание всего один месяц, так ведь, кажется?

— А вот и не один, а целых два. Ему уже третий месяц идет.

— Буду знать. Итак, после Шамильки иду я, ну, а после кто же? Или я занимаю последнюю вакансию в вашем любвеобильном сердце?

Все это Колосов говорил с худо скрываемым раздражением в голосе, упорно глядя на землю и нервно теребя рукой пальцы перчаток.

Аня сидела подле и, скосив немного голову, плутовато улыбалась, мельком поглядывая на своего раздраженного кавалера.

— Знаете, я, кажется, ошиблась, — заговорила она, делая умышленно наивное лицо, — я вас люблю больше, чем Шамильку, право. Вы мне не верите?

Колосов только зубами скрипнул.

— И это всегда так, — буркнул он, как бы обращаясь к самому себе, — все наши разговоры кончаются одним и тем же. Неужели, Анна Павловна, вы думаете, что я не вижу, что вы думаете?

— Постойте, подумайте, что вы говорите: "Вы думаете, что вы думаете"; это по-каковски же? Наконец, как вы можете видеть, что я думаю? Вот я так вижу, что вы зарапортовались. Начинайте снова от "Верую", как говорил наш батюшка, когда кто-нибудь из моих подруг сбивался в символе веры. Ну-с?

Колосов безнадежно махнул рукой и замолчал.

С минуту длилось молчание.

— Однако с вами в достаточной мере скучно, — заговорила снова Аня. — Пойдем, Зина, — обратилась она к подруге и, взяв ее ласково за талию, повлекла в другой конец залы, оставя Колосова одного.

Несколько минут Иван Макарович просидел в той же позе, с крепко стиснутыми зубами и нахмуренным лицом.

Он был не на шутку рассержен.

"Так тебе, дураку, и надо, — думал он про себя, чувствуя какое-то особенное наслаждение в брани по собственному адресу, — так тебе, дураку, и надо. Жалкий, несчастный, бесхарактерный; сколько раз давал себе слово, нет, неймется, все лезешь; тебе этого мало, дождешься, в лицо плюнут, тряпка ты этакая, а еще офицер… Вместо того чтобы униженно вымаливать любви у избалованной девчонки, лучше бы в поход шел, больше бы чести. Со щенком Шамилькой на задних лапках ходишь и подачки выпрашиваешь… Нет, баста, завтра же буду проситься в отряд. Костров идет, и я с ним… пусть кружит головы другим и над другими издевается, а с меня будет… довольно… пора за ум взяться. Завтра же уеду".

Приняв такое героическое решение, Колосов встал и, нахмурив брови, важной и спокойной походкой, ни на кого не глядя, прошел через залу в соседнюю комнату, где тесным кружком собрались старики.

Все это были бывалые, опытные волки, поседевшие в походах и битвах, сподвижники Паскевича, Ермолова и других славных кавказских полководцев. Многие из них носили на своих телах следы персидских, турецких и черкесских шашек, у некоторых под кожей, как не совсем приятный сувенир, до сих пор плотно сидели неприятельские пули, и не было из них ни одного, у которого на груди не красовались бы кресты и медали — воспоминание совершенных ими подвигов.

В центре группы, расположившейся на диване и на креслах вокруг большого круглого стола, уставленного бутылками кахетинского, выделялся своей могучей, львиной фигурой сам хозяин, Павел Маркович Панкратьев. Несмотря на свои 58 лет и множество ран, полученных им за его долгую боевую службу, он выглядел настоящим богатырем, и если что его портило и мешало ему, то немного чрезмерная полнота, вызывавшая при усиленных движениях одышку и обильную испарину.

Как старик, он был довольно красив. Длинные седые бакенбарды обрамляли его щеки и, расходясь, ниспадали на широкую грудь; глаза смотрели смело и прямо, и в них светилось детское добродушие и незлобивость. Длинные усы и щетинистые брови придавали лицу воинственный вид, усиливавшийся красным рубцом, следом шашечного удара, шедшим через весь высокий, покатый лоб. Голос у него был громкий и звучный, смех раскатистый, с добродушными нотками, а характер самый покладистый и крайне общительный.

Командуя последнее время резервным полком, Павел Маркович успел немного обрюзгнуть, отяжелеть от спокойной, сидячей жизни в штаб-квартире, но, глядя на него, всякий с уверенностью сказал бы, что в случае нужды этот старик еще мог бы показать себя врагам на горе и на славу родному оружию.

Ближе всех к Панкратьеву, сгорбившись в широком кресле с высокой спинкой, сидел его закадычный друг, старый майор Балкашин Аркадий Модестович. В противоположность своему другу, полковнику Панкратьеву, майор Балкашин был небольшого роста, худощавый и выглядел уже достаточно дряхлым старцем, хотя был на несколько лет моложе Панкратьева. Будучи пожилым человеком, он попал в плен к персам и, протомившись там три года в ужасных подземельях, возвратился обратно постаревшим на десяток лет, с навсегда расшатанным здоровьем. Он был молчалив, носил длинную, совершенно уже седую бороду, и в петлице его сюртука белел офицерский Георгиевский крестик, полученный им уже после плена, при взятии Эривани.

Кроме этих двух, Панкратьева и Балкашина, обращал на себя внимание пожилой казачий войсковой старшина Костюра, типичный потомок Запорожья, о котором создалось в горах множество легенд и именем которого чеченки-матери пугали детей. Гигант ростом, с огромными сивыми усами, красным лицом и серыми навыкате глазами, он обладал громовым голосом, покрывавшим шум битвы, и одним своим появлением внушал панический ужас в толпах врагов. Весь изрубленный, исколотый, простреленный насквозь в нескольких местах, войсковой старшина Костюра, несмотря на все это, обладал несокрушимым здоровьем и с глубоким презрением относился ко всяким человеческим недугам и немощам. Остальные трое, сидевшие в комнате два пехотных капитана и один артиллерийский майор, не представляли из себя ничего особенного, держали себя крайне скромно и больше слушали, чем говорили сами.

Разговор вертелся на обсуждении последних событий.

Несмотря на боевой опыт и близкое знакомство с Кавказом, все были несколько удивлены и озадачены чрезвычайно быстрым усилением Шамиля. Еще недавно мало кому известный наиб второго имама Гамзат-бека, Шамиль вдруг сразу вырос в могущественную, легендарную личность, к которому, как песчинки к сильному магниту, потянулись спокон века враждовавшие между собой, разрозненные дотоле племена кавказских горцев.

События следовали с головокружительной быстротой и внезапностью.

После смерти основателя мюридизма, первого имама Казимуллы, убитого при взятии аула Гимры в октябре 1832 года, его власть самоуправно присвоил себе жестокий, фанатичный, но недальновидный Гамзат-бек. Обладая пылким красноречием, ему удалось в течение двух лет сильно поднять дух горцев, упавший было после погрома в Гимрах, восстановить их против русской власти, соединить воедино несколько племен и приготовиться к продолжительной борьбе с русскими. Но в разгар его лихорадочно поспешных приготовлений к газавату Гамзат-бек погиб от руки убийц-аварцев Османа и брата его, Гаджи Мурата, стяжавшего впоследствии такую легендарную славу в борьбе с русскими. Убийство Гамзат-бека в сентябре 1834 года явилось мщеньем за его жестокое и вероломное истребление аварского ханского рода и за насилия, совершенные им в столице Аварии — Хунзахе, где он было поселился и где его постигла смерть в стенах мечети. Смерть второго имама, погибшего от руки своих же единоверцев, вселила во многих уверенность в скором замирении края, но надежды эти, к сожалению, не оправдались. Преемником Гамзат-бека явился третий имам, знаменитый Шамиль, во много раз превосходивший умом, военными талантами, настойчивостью в достижении цели и знанием человеческой души обоих первых имамов. Начало своей власти Шамиль ознаменовал актом свирепой жестокости, умертвив и сбросив с высокой скалы в Аварское Койсу [2] единственного уцелевшего из всего аварского ханского рода младшего сына бывшей правительницы Аварии Наху-Беки, убитой Гамзатом. Совершив этот подвиг, Шамиль начал, по примеру предшественников, деятельно готовиться к кровавой борьбе с русскими, но на первых же порах испытал целый ряд неудач. Разбитый в октябре 1834 года тогда еще полковником Клюки фон Клюгенау, он принужден был удалиться в глубь гор и, скрывшись там, на время притихнуть. Не решаясь пока до поры до времени выступить лично против русских, Шамиль весь 1835 год употребил на то, что мутил через подсылаемых им комиссаров и мулл покорившиеся нам племена и косвенным образом содействовал одному из своих наиболее энергичных и верных сподвижников, Ташав-Ходжи, в его беспрестанных набегах на кумыков, мирных чеченцев и казачьи поселения на Тереке и даже за Тереком. К сожалению, русские власти не обращали никакого внимания на действия Шамиля и, оставив его в покое, довольствовались только тем, что ловили и истребляли прорывавшиеся за нашу линию шайки абреков, что, впрочем, случалось довольно редко. Пользуясь прекрасным знанием местности и тайным сочувствием, а подчас даже содействием мирных горцев, абрекам в большинстве случаев удавалось безнаказанно свершать свои кровавые подвиги: убивать, жечь, грабить и уводить в плен молодых женщин и детей.