Великий и Ужасный 4 (СИ) - Капба Евгений Адгурович. Страница 42

— На что хоть похожи? — уточнил я. — Названия у них навевают определенные ассоциации…

— Кого обвивают? — удивленно глянул на меня Арга, как будто только что не затирал про оптимизм-пессимизм. — Какие сосации?

— Ну, странные названия, однообразные какие-то… — покрутил ладонью я.

— Так и есть, брат, так и есть. Мерзлявцы — это как… Ну, мертвец замерзший. Может, гном, может, человек, может, еще кто, даже зверье. Ходит, говорю, бродит, сожрать кого-нить хочет, теплой кровушки попить. Дал ему по кумполу — и дело с концом. Может, для алкаша, который в лесу заплутал, и опасен, но для урука с кардом — тьфу! Мы шестилеток на них с дубьем пускаем. Холодрыги — они поживее будут, бегают-носятся, как умалишенные. Тут повозиться приходится, да. Отморозки — те стужу нагнетают, как дыхнет — жить не захочешь, так замерзнешь. Снежные люди — волосатые и большие, им холод хоть бы хны, и жрут всякую гадость. Снегурочки — они, соответственно, как баба, только из снега. Дед-мороз — это сам увидишь, это та еще сволочь, бородатая… И, главное, все зимой вылезают. Летом там попроще, все твари вялые, прячутся в вечной мерзлоте, под землей. А вот как раз в эти недели — самая жесть начнется!

Пока Арга просвещал меня по поводу васюганской хтонической флоры и фауны, уруки ели, пили и стучали кулаками по столу в такт тяжелому року. Гитарные рифы и барабанные дроби звучали из динамиков огромного телевизора под потолком. И мотали волосатыми бошками, и подвывали солисту, который разрывался на экране — тоже, кажется, урук. Слишком был раскрашенный, черт этих рокеров разберет… На Земле тоже — возьми там Алекса Террайбла-Шиколая или Макса Кавалеру — вполне себе урукхаевцы, хоть в табор принимай!

— Ингредиенты какие-то там ценятся? Что-то на продажу? — я не мог упустить этот момент. Орда росла, Орде нужны были деньги!

— Наш парень, хозяйственный! — одобрительно похлопал меня по плечу какой-то старый орк с вплетенной в волосы берцовой костью. — Глазки ценятся, всех тварей без исключения. Печенка снежного человека, борода дедморозовская, эссенция снегурочки…

— Печенка? — удивился я.

— Гоблины покупают, — усмехнулся урук. — Говорят, жареная с чесночком отлично под водочку заходит! Га-га-га! Шутка! Алхимия, всё — алхимия. Снегурочку надо растопить, выпарить в котле, остаток — синий порошок, собрать в банку под капроновую крышку — и хорошо получится. Сто денег за унцию! С крупной снегурки — десять унций может выйти. Хотя оно этих баб на порошок изводить очень жалко… Пусть и вредные, и из снега — но жопы-сиськи ого-го… Жаль — присунуть некуда, замерзнешь!

— Солидно, — сказал я, игнорируя пошлятину. — Сто денег за унцию — это есть где развернуться. А сами чего не занялись?

— Это ж заниматься надо… — недоуменно переглянулись побратимы. — Так, если проездом какую тварь прижучить — так вроде и можно, а каждый день если — то и задолбет!

Уруки, что с них взять… На кой хрен им снегурочек кипятить, если с носферату рубаться гораздо более увлекательно и опасно для жизни! Но мне было жутко интересно, любопытство так и распирало меня.

А, нет, не любопытство. Это выпитое пиво распирало, так что я пошел в туалет. В местном баре он был устроен адекватно: огромный поручень из чугунной трубы над писсуарами, чтобы, поднабравшись, было за что держаться. И сами писсуары вмонтированы в стену на нормальной для урука высоте, а не на уровне щиколотки, как в большинстве заведений… Урукской щиколотки! Гному оно, может, и по колено, хрен знает.

У меня в «Орде», например, лесенкой располагались — чтобы и гоблину, и снага, и троллю удобно было.

— О чем так крепко задумался, Бабай? — спросил меня вдруг Воронцов, выходя из кабинки. — Горько тебе стало о никчемной судьбе своей?

Готов был поклясться — когда я входил и висел на поручне, справляя нужду, никакого представителя высшей аристократии в нужнике не наблюдалось! Телепорты — невероятная штука. Фантастические перспективы для того, кто ими владеет и вечная головная боль для врагов.

— Это почему она никчемная? Я — не Тарас Бульба, я — Бабай Сархан. Судьба моя затейливая и неопределенная, но никчемная — не, не согласен! — удивился я, засовывая руки под кран и включая горячую воду. — И чего вы в туалете делаете, ваша светлость?

Отсылочку к Гоголю я заметил, и мне хотелось, чтобы он заметил, что я заметил. Уруки — это не только клыки и бицепсы, это еще и доброта, и недюжинный ум, и интеллигентность… Скрытая очень глубоко внутри. Я бы даже сказал — во внутренностях. Главный вопрос — в чьих?

— Собираюсь предложить тебе свалить из Москвы как можно дальше и как можно быстрее, — ответил Воронцов. — В пределах пяти тысяч километров и пятнадцати минут. А судьба твоя горькая потому, что я, кажется, понял, кто и зачем тебя убивать приходил в ту ночь, когда Розен Колю моего лечить к тебе притащил.

— Меня убивать? — уставился на него я. — Не Садзынара?

— А ты думаешь, твою рожу и лицо его высочества…

— Стоп! — сказал я. — Дальше — ни слова. Знать не желаю. Вообще не интересует.

— Да-а-а, — сказал Георгий Михайлович и достал из нагрудного кармана сигариллу. — Я-то сразу заподозрил неладное, когда мне рассказали, как ты одним богатырским рыком Клавдия Ермолова на место поставил в «Семирамиде». И сегодня, с опричниками… Знаешь, как это называется? «Концентрированный выдох воли». Одна из первых техник, которую менталисты осваивают.

Он закурил. И уставился на меня, как Ленин на буржуазию.

— Выдох воли? Да хоть выход силой и подъем переворотом в одном флаконе! Ваша светлость, верите или нет, но проблемы с гипотетическими родичами — это последнее, что мне сейчас надо.

— Так вот и я о том! Один раз увиделись — это ничего не значит. Показалось, не было такого. Кроме нас четверых, царевича и уруков — никто и не смотрел на тебя. Нахичеванским вообще не до того было. Подумает Федор Иванович — померещилось, перенервничал. Опалу не каждый день объявляют, стресс серьезный! Даже если захочет проверить — ну, выстроит всех гренадеров, ну, посмотрит в глаза каждому — ему от свиных рож тошно станет. Копаться в мозгах точно не будет, потому что…

— К урукам в голову лазить — как в сортир нырять. А вот выжечь мозг — не так противно, да?

— Видимо — да, — мрачно кивнул Воронцов. — Но ничего выжигать он не станет. Ему проще подумать, что показалось. Менталисты — тоже люди. Главное — вам больше не пересекаться. А мы станем молчать…

— И Ермолов?

— Особенно Ермолов. Они и так хлебнули лиха, а еще и война вот-вот вспыхнет с новой силой. Им перемирие на самом деле — как манна небесная. Курбские круто их подставили…

— Латиф же — Нахичеванский! Курбские, конечно, гады те еще, но…

— Мама его — Курбская! — отмахнулся Воронцов, и мне аж поплохело.

Слишком много для моей бедной тупой орочьей башки за эти три дня.

— Братск, — сказал я. — Кажется, в пять тысяч километров вписывается. Но мне нужна моя бочка, теплая одежда, бердыш и стакан кофе.

— Вписывается, — кивнул Воронцов. — А вот бердыш придется оставить. Он в этом деле самая приметная деталь. А бочка нахрена?

— Она мне дорога как память. И припасы я в нее сложу, без припасов — никуда. Плавали, знаем. Выпрешься так, с кондачка, а потом брюхо от голода сводит, выпить нечего и жопу подтирать лопухом приходится… Где я лопух зимой найду?

— Черт с тобой, будет тебе одежда и припасы… — махнул рукой Воронцов. — Метнемся ко мне в особняк, а оттуда — в Братск. Кард гренадерский, стандартный, вместо бердыша годится?

— Годицца, не годицца… Ягодицца! — заворчал я. — Пойду парням поясню, что к чему, чтобы лишнего не сболтнули по простоте душевной. Ну, и попрощаюсь.

— Давай! — кивнул Георгий Михайлович. — Ох, тяжко придется… Четыре тысячи семьсот восемьдесят пять километров, уф! Стар я для этого, ох стар…

— Прибедняетесь, ваша светлость? — усмехнулся я.

— Прибедняюсь! — вернул ухмылку он и затянулся сигариллой, которую все это время так и держал в руке, на отлете. — Быстрей давай, время не ждет!