О времени, о душе и всяческой суете - Браннер Джон. Страница 40

Однако на следующий день мы действительно вновь повстречались. На выходе из кинотеатра после церемонии закрытия фестиваля мимо проехал длинный черный лимузин, явно принадлежавший похоронному агентству. Машина притормозила и дала задний ход, и из окна нас приветствовал барон. С ним было еще трое пассажиров, все мужчины.

И хотя я видел его ровно столько, сколько нам с женой потребовалось, чтобы пожать барону руку и подтвердить намерение когда-нибудь встретиться снова, я был уверен, что одним из тех мужчин был тот самый человек, который сейчас прикатил из кухни тележку, и стоявшее на ней блюдо, когда он снял крышку, наполнило воздух ароматом, который я в более слабом проявлении учуял ранее.

Я тут же выпал из реальности. Пришлось закрыть глаза. Никогда еще мой нос не подвергался атаке столь прекрасного аромата! Я едва не захлебнулся слюной, но все мои железы – каждая клетка моего тела! – желали испытать аромат и восставали против попыток заглушить его.

Придя в себя и чувствуя еще большую растерянность, я увидел на сколотой тарелке перед собой нечто бесформенное и коричневое, к чему подали полбокала красного вина, не менее кислого, чем белое. Барону долили воды, и он принялся торопливо есть.

Торопливо?

Это вовсе не тот человек, с которым судьба свела меня в прошлом году. Тот барон не просто проявлял интерес к еде, но и любил ее – вдумчиво и с чувством смаковал каждый кусочек блюда, которое того заслуживало. Сейчас же он загребал еду будто лопатой, очевидно, намереваясь в рекордные сроки опустошить тарелку. Какой абсурд! Попробовав кусочек скромного комка не пойми чего, я обнаружил, что вкус соответствует аромату. Я отведал совсем немного, однако стоило этой малой порции коснуться моего языка, как запели хоры, расцвели цветы, а на небосклоне зажглись новые светила. Я просто не мог поверить, что я ем.

В результате мне не хотелось даже проглатывать этот первый кусочек. Никогда не думал, что в современном мире возможно создать подобие амброзии, пищи богов. Я опасался, что если проглочу кусочек, второй покажется мне хуже первого.

Когда я, словно в запоздалых конвульсиях, наконец заставил себя проглотить, то заметил, что барон уже все доел и смотрит на меня со странным выражением лица.

– Ах, вам, видно, нравится, – сказал он.

Пытаясь подобрать слова восхищения, я ощутил, как внутри меня распространяется покалывающее тепло, уходящее вниз не столько в гравитационном, сколько в эволюционном смысле, проникая все глубже и глубже, так что это блюдо, эта похлебка как будто затрагивала не только мое небо, вкусовые рецепторы и обонятельные нервы, но и насыщала энергией все мое существо.

Но я в этом не признался, ибо внезапно разглядел в лице хозяина то же, что, несомненно, расслышал в его голосе – безнадежность, известную одному лишь Мефистофелю, сравнимую с отчаянием так же, как долгий голод сравним с аппетитом. Он говорил, словно человек, который по горькому опыту знал, что ничто больше никогда не доставит ему удовольствия.

Все ткани моего тела вожделели эту чудесную, невероятную пищу. Казалось, я боролся с собой целую вечность, хотя на самом деле прошло всего несколько секунд.

Наконец я отодвинул тарелку.

Сомневаюсь, что мне до конца жизни еще раз удастся проявить подобную силу воли. Но пришел мой черед прийти на помощь, как барон в свое время помог покинутым в Ге иностранцам. Оставалось лишь надеяться, что мне помогут справиться с последствиями.

Он уставился на меня.

– Возможно ли, – спросил он, – что вам на самом деле не нравится?

– Mais oui! – воскликнул я. – Нравится! Но… – Я вдруг понял, что должен сказать. – Но это единственное блюдо за всю мою жизнь, которое показалось мне настолько вкусным, что мне стало страшно.

В одной из своих книг Уильям Берроуз описывает наркотик, к которому можно пристраститься с первой же дозы. Возможно, где-то у меня в сознании крутилось именно подобное замечание. Если бы я не читал эту книгу, может, сравнение и не пришло бы мне на ум… Ах, но я читал ее, и оно пришло.

Барон молча замер. Затем лицо его медленно расплылось в улыбке, преобразившей его так сильно, как будто в Арктике наступила весна.

– Я знал, что прав, – сказал он. – Знал! Если кто и поймет, то только какой-нибудь художник – писатель, поэт… Пройдемте со мной: выкурите сигару, а я велю Грегуару подать что-нибудь взамен этого скудного ужина.

Он хлопнул в ладоши. Войдя без промедления, слуга остановился как вкопанный, когда увидел, что моя тарелка почти так же полна, как была, когда он мне ее подал.

– Мой гость не одобрил ваше блюдо, – сказал барон. – Заберите его. Принесите в salon фрукты и орехи.

Торопясь покинуть комнату, я отодвинул стул и заметил, что слуга сердито смотрит на меня. И вот я впервые как следует разглядел его. Не могу сказать, что выглядел он неприятно – скорее он был из тех, чей счет на улицах любого французского города исчисляется тысячами. Однако он глядел на меня с неописуемой злобой, как будто мой отказ есть приготовленное им блюдо оскорбил его до глубины души. На долю секунды я вполне мог бы уверовать в сглаз.

Как мог барон, человек безупречного вкуса, выбрать этого шута своим лакеем? Может, это какой-нибудь нахлебник его тетки, доставшийся ему по условиям ее завещания?

Что ж, несомненно, скоро я все узнаю. Время выдвигать предположения подошло к концу.

Дав Грегуару поручения, к выполнению которых тот приступил молча, барон проводил меня в salon и достал из углового буфета бутылку, показавшуюся мне знакомой. Заметив мой пристальный взгляд, он развернул ее так, чтобы я смог прочитать этикетку. Все верно: это и правда был «Le Digestif du Tertre». Когда он вытащил пробку и наполнил мой бокал, я приветствовал аромат фиалок, земляники и ясменника как старого приятеля.

Бутылка была полной. Сомневаюсь, что ее вообще раньше откупоривали. Однако себе барон наливать не стал. Теперь я мог набраться храбрости и спросить почему.

Ответ я получил более чем непонятный.

– Потому что, – сказал он, – Грегуару более двухсот лет.

Наверное, я походил на персонажа мультипликационного фильма. Держа в одной руке сигару, а в другой горящую спичку, я широко раскрыл рот от изумления и оставался в таком положении, пока ожог от спички не вернул меня к действительности. Выругавшись, я выбросил обгоревшую спичку и лизнул палец.

И наконец сумел выдавить из себя:

– Что?

– Если точнее, – пояснил барон, – он родился в год начала Американской революции, а к тому времени, когда в подражание ей разразилась Французская революция, он уже вращал вертел и обучался искусству готовить соусы в кухне château моей покойной тетки возле Ге… Оно действительно перешло мне по наследству как ближайшему из ее живых родственников, но, к сожалению, не сопровождалось средствами, на которые можно было бы отремонтировать эти заброшенные развалины. Как жаль! Мне пришлось взять его стоимость деньгами, и после того, как sacré адвокат забрал причитающуюся ему долю, осталась до обидного малая сумма. Кстати, я говорю о своей тетке, но это не совсем верно. Согласно неопровержимым доказательствам, которые предоставил мне Грегуар, она приходилась мне как минимум семикратной прабабкой.

Только я вообразил себе некое кривое родословное древо, в котором дядья и тетки были намного младше племянников и племянниц, как он поправился:

– Вернее, она была мне одиннадцатиюродной прабабкой. Сестра предка по линии матери моего отца, которого во время Террора отправили на гильотину, хотя его единственное преступление заключалось в том, что он несколько лучше большинства соседей управлял поместьем и в результате скопил немного денег.

Сделав эти не терпящие возражений заявления, он уставился на меня немигающим взглядом в ожидании ответа.

Сомневался ли я? Еще как. Из всех доступных мне вариантов самым простым был следующий: барон, которого я подозревал в мошенничестве, сам стал жертвой блестящего мошенничества.