Лучший частный детектив - Молчанова Ольга Павловна. Страница 55

Я сам родом из города, который до революции назывался Екатеринослав. О палачах, строивших здесь счастливое будущее, известно немало, но прочитав биографию Розалии Залкинд, мне вдруг вспомнился рассказ одного глубокого старика, с которым я познакомился совершенно случайно лет двадцать назад. До сих пор мне не представлялось случая изложить эту историю, но сейчас я решил написать об этом. Думаю, она подкрепит изложенный ранее тезис, что отсутствие закона вызывает к жизни скрываемые ранее, самые тёмные инстинкты человека, порождает чувство вседозволенности и превосходства. Особенно ярко это проявилось в годы так называемой Великой Революции.

Этот старик жил в доме престарелых, где его считали сильно тронутым. В тёплые дни он сидел на скамейке, грея на солнышке кости, и без устали рассказывал истории из своей молодости. Говорят, что к старости воспоминания, связанные с молодыми годами, становятся всё ярче и заслоняют, а затем и подменяют убогую действительность. Здесь эти истории уже знали наизусть, отмахивались от него, как от назойливой мухи, поэтому, когда мы — молодые практиканты из медакадемии — появились в этом заведении, старик обрёл в нашем лице благодарных слушателей.

Я не стану называть его имени, поскольку он давно уже пребывает в лучшем мире, а о мёртвых, как известно, или хорошо, или ничего. Не ко всем покойникам, правда, это правило применимо, но в данном случае пусть это будет так. В моём рассказе он будет просто Старик.

Так вот, Старик рассказывал, что в молодости, которая пришлась на годы революции, он воевал в особом отряде батьки Махно. Несмотря на приверженность к анархизму самого батьки, дисциплина в его войске была отличная. Потому и воевали они довольно успешно, первыми освоив тактику ведения боя с применением тачанок, на которых были установлены пулемёты «максим». Разношёрстные шайки по сути бандитов, пристав к войску Нестора Ивановича, вынуждены были подчиняться установленному порядку. В противном случае можно было из батькового маузера получить и пулю в лоб. Это касалось всех, за исключением того особого отряда, которым командовал некто Клещ.

Одет этот человек всегда был одинаково: хромовые офицерские сапоги, мундир без погон, портупея, папаха. Среднего роста, худощавый, с невыразительным лицом, на котором отдельной жизнью жили большие черные глаза. В этих глазах, казалось, нашла пристанище сама Смерть. Даже Махно не выдерживал взгляда этого человека. Никто не мог предположить, почему батька терпел своеволие этого человека. Но факт остаётся фактом: отряд Клеща воевал как бы сам по себе. Впрочем, «воевал» — это не то слово. Он выполнял, по сути, функции гестапо. Люди, неугодные по каким-то причинам Махно, попадали в руки Клеща, и участь их была ужасна.

Смакуя подробности, Старик рассказывал притихшим студентам, как пытали белых офицеров, женщин и даже детей в присутствии родителей. Главным палачом в этом отряде была, как ни странно, довольно молодая женщина. Ей не было ещё и тридцати лет. Огромного роста и немыслимой для женщины силы, она наводила ужас не только на тех, кого пытала лично, но и на вояков батькового войска, кто по каким-то причинам имел неосторожность соприкоснуться с ней или, не дай Бог, пошутить в её адрес.

Был у этой бабы один дефект. Она не говорила, а только несвязно мычала, пытаясь что-то сказать. Один Клещ, как ни странно, понимал её жуткую речь. Ни в грош никого не ставя, она беспрекословно слушалась своего командира. Поговаривали даже, будто состояли эти двое в каком-то близком родстве, чуть ли даже не братом и сестрой были. Хотя это вряд ли: уж больно непохожи они были внешне. Звали в отряде её просто — Палач.

Коньком рассказов Старика был захват армией Махно Екатеринослава. Город, по сути, был отдан на разграбление. Тащили всё, что представляло какую-то ценность: драгоценности, меха, посуду. Если кто-то сопротивлялся, убивали на месте. Убивали поодиночке, убивали семьями, особенно евреев, которых было много в этом городе, расположенном на границе зоны жидовской оседлости.

Отряд Клеща прошёлся по городу выборочно, по домам богатых людей. Брали только золото и брильянты, их складывали в небольшой кожаный жёлтый саквояж, с которым Палач не расставалась ни днём, ни ночью.

Старик рассказывал, как однажды ночью они пришли в дом гласного городской думы. Тот был очень богатым человеком. Ему принадлежали рудники, заводы, газеты. К этому времени он успел отправить из города свою семью, но сам по каким-то причинам остался. Из разговора между ним и Клещём стало понятно, что они давно знакомы. Якобы даже работал Клещ когда-то у гласного, но был уволен за какое-то тёмное дело.

Палач знала свою работу, и вскоре саквояж был почти полон. После этого Клещ велел Старику взвалить на себя безвольное тело живого ещё гласного и идти за ними. Шли не долго, менее версты. Уже слегка светало, когда пришли на пересечение улиц Полицейской и Жандармской. Там, где едва слышно журчала невидимая речушка, стоял каменный двухэтажный дом.

Клещ велел ему ждать снаружи, а сам вместе с Палачом, которая, играя, взвалила тело председателя на плечо и скрылись за дверью. Вскоре оттуда раздалась стрельба, а затем всё стихло. Отсутствовали они меньше часа, а когда вышли, то Клещ, не говоря ни слова, выстрелил в Старика. Тот упал, потеряв сознание, и его, видимо, сочли мёртвым. Но он ожил: пуля прошла по касательной, оставив глубокий след у виска. Старик при этом охотно показывал шрам на совершенно лысой голове.

Его нашли утром прохожие, среди которых случайно оказался врач. Старик довольно быстро пошёл на поправку, но память вернулась к нему только спустя почти год. Однажды утром, проснувшись, он вдруг вспомнил всё, что произошло той ночью, и даже нашёл впоследствии тот дом по характерной лепнине над входом в виде головы ухмыляющегося сатира. Там внутри оказались четыре квартиры, три из которых были заняты жильцами, а дверь четвёртой на первом этаже — заколочена. Соседка сказала, что там есть хозяева, но они сейчас воюют где-то на юге, и квартира значится за ними. Вселяться туда никто не рискует, чтобы потом не было неприятностей.

Потом он сам воевал в Средней Азии в армии Котовского, застрял надолго в Ташкенте, а там и война с немцами подоспела. Закончил он её на Дальнем Востоке в чине старшины. Затем демобилизовался в Перми, там же женился, развёлся, и уже ближе к старости оказался в городе своей молодости. Жил в общежитии, семьи не завёл и в итоге два года назад оказался здесь, в доме престарелых.

Кто-то из нас спросил его, не пришлось ли ему ещё раз быть в том доме, возле которого в него стреляли. Был, ответил Старик, был незадолго до выхода на пенсию. Красного кирпича дом, как ни странно, уцелел. Даже сатир с его злой не то улыбкой, не то ухмылкой над входом сохранился. Он не стал заходить внутрь, почему-то ощутив вдруг неосознанный страх, пришедший неизвестно откуда. Он ушёл тогда и, уже свернув на соседнюю улицу, обернулся, чтобы ещё раз запечатлеть в памяти этот злополучный дом.

К этому времени в его голове, скорее всего, по причине ранения, полученного тогда ранним утром, всё чаще стали рождаться видения, связанные с событиями времён революции. Убитые тогда люди представали в этих видениях словно живые. И это было страшно, очень страшно, особенно в преддверии близкой уже смерти.

Он обернулся, и тогда ему показалось, что у входа в дом стоит Палач и провожает его холодным взглядом убийцы.

Выслушав эту историю, я предположил, что всё рассказанное Стариком не более, чем плод воспалённой старческой фантазии, рождённой в каменеющем старческом мозгу. И что, спросил я, он может сказать, как звали командира того спецотряда и его Палача. Он долго молчал, наклонив голову, видимо, пытаясь что-то вспомнить, а потом поднял ко мне выцветшие глаза бледно-голубого цвета, и сказал, что это невозможно забыть, поскольку ему никогда больше не встречались такие имена: Варфоломей и Домна.

Мы потом долго обсуждали этот рассказ, говорили с персоналом и решили, что это всё-таки результат прогрессирующего старческого слабоумия. Хотя тот дом из рассказа Старика действительно оказался в том месте, каким он его описывал. Ничего особенного, старая екатерининской постройки развалюха с ухмыляющимся сатиром над входом, стоящая в балке на берегу не то ручья, не то небольшой речушки, убегающей под землю в черное отверстие тоннеля. Заходить внутрь не захотелось. Спустя почти сто лет после произошедших, а может, и придуманных Стариком событий ничего интересного там нас не могло ожидать».