Тобой расцвеченная жизнь (СИ) - Бергер Евгения Александровна. Страница 31

— Он был чужим для меня человеком! — не сдерживаю я своего раздражения. — Никто бы никогда не позволил ему воспитывать меня, мама. Об этом ты разве не подумала, подкидывая меня ему, словно кукушка — своего детеныша?

Женщина опускает глаза и впервые демонстрирует что-то вроде раскаяния, но ее следующие слова буквально выбивают из меня весь воздух:

— Я была так молода, Ева, не осуждай меня, милая, прошу тебя.

— Тебе было двадцать семь, — только и могу, что покачать головой. — Не так уж и мало, если подумать... — А потом не без горечи добавляю: — Мне сейчас на порядок меньше, однако ты посчитала меня достаточно взрослой для того, чтобы воспитывать твоего ребенка... Кстати, Линус очень скучает по тебе, если тебе, конечно, это интересно.

Кофе пенится и с шипением проливается на эмалированную поверхность, Ясмин стремительно снимает его с огня. Обжигается, трясет обожженной рукой... Я, как зачарованная, слежу за ее примитивными действиями, слишком расстроенная, чтобы сочувствовать. Неожиданно хочу убежать и больше никогда ее не видеть... Сглатываю, прогоняя мгновенную панику.

— Линусу будет лучше с тобой, ты не такая, как я.

— Мама, ему шесть лет, а ты бросила его, не сказав ни слова...

— Я сказала...

— Что ты ему сказала? — горячусь я. — Что скоро вернешься? Что это только на время? Так мы обе знаем, что это ложь, а он будет ждать... Нет ничего хуже напрасного ожидания, я знаю это на собственном горьком опыте, мама! — слезы почти готовы брызнуть из моих глаз, и бороться с ними становится все труднее. — Лучше бы ты сразу сказала ему правду, пусть бы он перестал тебя ждать... Пусть бы забыл, что ты вообще у него была.

— Ева... — Ясмин закрывает лицо руками, и мне хочется верить, что она плачет, ведь слезы стали бы доказательством ее человечности, которой, боюсь, моя мать лишена полностью. Разве можно оставаться человеком, будучи плохой матерью? Даже быть плохой матерью, думается мне, лучше, чем быть матерью-кукушкой, готовой с легкостью расстаться со своими детьми, променяв их на тестостерон и волосатые ноги... Я не могу этого понять — я, действительно, другая.

— Ты знаешь, я тебя простила, — произношу я наконец. — Простила, но понять никогда не смогу... А Линусу, действительно, будет лучше со мной, я позабочусь о том, чтобы он как можно скорее забыл о тебе.

— Ева...

— Мама, мы бы любили тебя любой...

— Ева, — она отнимает руки от лица, и я вижу, что ее глаза абсолютно сухи, словно иссушенные солнцем пески Каракума, — Ева, я сломленный человек. Таким, как я, нельзя иметь детей!

Я саркастически усмехаюсь, не в силах справиться с собой — не такой я представляла встречу со своей матерью.

— Тогда зачем ты меня родила? — спрашиваю я с дрожью в голосе. — Что тебя удержало убить меня еще в материнской утробе? Раз — и нет больше Евы Мессинг... Может быть, так даже было бы лучше! Зачем ты родила нас на этот свет, мама? Зачем...

Слезы наконец брызжут из моих глаз, и лицо матери расплывается, превращаясь в едва различимое бело-серое пятно с разверзтым в странном ответе ртом:

— Просто вы с Линусом то единственно хорошее, что я с сделала в своей жизни, принцесса, — слышу я словно через вату. — Каждый человек должен сделать хоть что-то хорошее... И я сделала вас, Ева. — А потом повторяет: — Я сделала вас...

Я больше не могу это слышать: живот скручивает в тугой узел, в голове все гудит и плавится, словно в проводах под сильным напряжением, слезы застилают глаза... Я повинуюсь желанию немедленного бегства и выбегаю из трейлера, где меня обильно, на сухую выворачивает в кусты.

Горло, обожженное желудочным соком, горит как огнем... Я сглатываю, сглатываю, но, боюсь, тут дело не только в желудочном соке — горечь разочарования растеклась по каждой клеточке моего тела, словно отрава, и теперь сжигает меня изнутри.

Я все еще стою, уперев руки в колени и не в силах разогнуться, когда кто-то с несмелой осторожностью касается моей спины, и я испуганно вскидываюсь.

Патрик...

— Пойдем отсюда, — говорит он с нежностью, прижимая меня к себе и увлекая прочь от этого сосредоточения вселенского разочарования Евы Мессинг.

Я позволяю ему это: уткнувшись носом в мужское плечо, бреду, словно в отупляющем трансе, плачу и радуюсь свисающим волосам, которые хоть немного, но скрывают меня от этого мира.

Патрик здесь со мной, а все остальное можно пережить... Разве нет?

Я уверена: все остальное я смогу пережить!

Вот только выплачусь вдоволь и переживу...

Мы выходим к озеру, пересекаем пешеходную дорожку и спускаемся к самой воде... Я с жадностью вдыхаю слегка илистый запах стоячей воды и выброшенных на берег водорослей, которому почти удается перебить запах материнских волос... и кофе.

Вдох-выдох, вдох-выдох...

Мужчина рядом со мной усаживает меня на траву и привлекает к себе... крепко-крепко, так что у меня даже кости трещат. Но я молчу — эта боль мне приятна. Пусть лучше любовь переломает мне все кости, чем равнодушие заставит скрежетать зубами и выворачиваться наизнанку...

— Прости, что проследил за тобой, — Патрик прерывает наше молчание, вглядываясь в мое зареванное лицо. Выгляжу я, конечно, ужасно...

— Ничего, я даже рада этому.

Он выдыхает, совсем тихо, но я слышу это — облегчение.

— Просто ты была такой странной, Ева, — добавляет он снова, — я подумал, что тебя нельзя оставлять одну.

— Никогда... никогда не оставляй меня одну, — только и могу прошептать я, снова прижимаясь к нему всем телом. Так мы и сидим какое-то время, а потом грудь Патрика начинает вибрировать под моим ухом, и я слышу его слова:

— У меня есть ответ на волнующий тебя вопрос...

Я недоуменно смотрю на него, не совсем понимая, о чем он сейчас говорит.

— Тот вопрос, который ты задала матери, — поясняет Патрик с виноватой полуулыбкой. — И да, я все слышал... Не смотри на меня так.

— Как? — улыбаюсь я. Мне вдруг делается так легко на душе: Патрик наконец-то все знает, и мне больше не придется ничего от него скрывать. Гора с плеч... И я, действительно, улыбаюсь! Очень влюбленными глазами. — Так как мне не следует смотреть на тебя?

— Так влюбленно, — улыбается мне Патрик в ответ. — Ты меня смущаешь...

— Но я, действительно, люблю тебя, — пожимаю плечами, так как никакой тайны тут нет. — Мне кажется, я уже говорила тебе об этом...

При этих моих словах лицо Патрика делается чрезмерно серьезным, почти строгим...

— Ева...

— Да?

— Я тут хотел тебе сказать...

— Да? — Я вдруг ощущаю щекотку страха глубоко в душе...

— Черт, почему это так сложно сделать? — взрывается вдруг Патрик, сжимая мою ладонь. — Никогда не думал, что это так трудно... В общем, Ева, я хотел сказать... что... я... короче говоря, наверное, я тоже тебя люблю...

— Только «наверное»? — выдыхаю я с облегчением, которое едва ли могу выразить словами.

— Да нет, — треплет он себя за волосы, — я вообще-то уверен в этом, просто...

— Просто Патрик Штайн не верит в любовь, я помню! Я помню об этом.

И тогда он, наконец, пристально смотрит мне в глаза:

— Да, не верил... но, наверное, она все-таки существует, — отчеканивает он практически по слогам. — А если быть точным, то это ты заставила меня поверить в нее... — И добавляет: — Не хочешь узнать, ответ на какой вопрос у меня для тебя есть?

— Так какой же ответ у тебя для меня есть? — послушно интересуюсь я.

Он снова запускает пятерню в волосы: весь его вид наглядно демонстрирует внутреннюю борьбу с собственной закоснелой натурой циника... Мне даже его чуточку жаль, но, как известно, то, что нас не убивает — делает нас сильнее.

— Ты спрашивала мать о том, зачем она родила тебя... Я слышал, извини. — Едва заметно киваю. — Так вот, я думаю, что она родила тебя для меня...

Тут уж я улыбаюсь широко... и почти сквозь слезы.

— Спасибо, Патрик, — с чувством говорю я ему. — Такое признание дорогого стоит, правда.