Неизвестные солдаты, кн.1, 2 - Успенский Владимир Дмитриевич. Страница 64

Справа, на позициях первого батальона, что-то треснуло. Юрий не обратил внимания. Раздался свист, и снова треснуло, теперь уже ближе, за деревьями.

– Товарищи! В укрытие! – крикнул майор Захаров.

Юрий посмотрел вверх: над перекрестком снова висел исчезнувший было двухфюзеляжный самолет-корректировщик. Немецкие пушки били издалека, даже наблюдатели с вершины старой сосны не видели их. Снаряды ложились все точнее и ближе.

Сильный толчок бросил Юрия на дно окопа. С мягким шорохом посыпался сверху песок. Бесстужев сразу вскочил. Метрах в двадцати от него вился серый дым над разрытой землей. Там только что стояла гибкая осинка с молодыми, яркими листочками. А теперь Бесстужев не узнал ее: взрывом сорвало всю листву, опалило кору.

– Ой, ой, ой! – кричал кто-то за поворотом.

Лейтенант побежал туда. Осколки снаряда разбили пулеметное гнездо. Пулемет с издырявленным кожухом отлетел метров на пять. Два бойца, осыпанные песком, лежали не шевелясь. Красноармеец Бартасюк стоял, согнувшись, охватив руками живот, и все повторял с испугом и удивлением:

– Ой, ой, ой!

– Санинструктора! – крикнул Бесстужев, обняв Бартасюка за плечи и пытаясь положить его на спину.

Красноармейца била дрожь. От приторного, тошнотворного запаха крови Юрия замутило. Он все-таки положил стонущего бойца и отошел, стараясь не смотреть на его распоротый живот.

Снаряды теперь рвались левее, взрывы отодвигались все дальше. Было такое впечатление, будто немецкие артиллеристы прощупывают весь передний край.

– Сядьте, товарищ лейтенант! – дернул его за ногу Мухов.

Лицо у сержанта в красных пятнах, губы фиолетовые.

– Сядьте, стреляют же ведь… Бартасюка-то как! Кишки все наружу…

И признался, понизив голос, почти шепотом:

– Я в живот очень боюсь. Пусть в руку, а еще лучше в ногу. Говорят, не надо есть перед боем, а я наелся…

Со стороны хутора, скрытого перелеском, по полю быстро бежали красноармейцы-пограничники. Некоторые оборачивались, стреляли назад и снова бежали к окопам. А на поле, отрезая им путь, начали рваться мины – вспыхивали и быстро рассеивались бурые клочья дыма.

К Юрию подошел лейтенант Алешкин, потный, грязный; в одной руке – трофейный карабин, в другой – пистолет. Крикнул:

– Наступают, а? Гляди, гляди!

Из леса в километре от них выходили немцы. Они появились сразу на всем протяжении опушки. Выходили группами, но на поле быстро принимали боевой порядок. Все это делалось на ходу, отставшие догоняли передних бегом. Построение у них было странное, не виданное Бесстужевым. В общей цепи легко было определить стыки взводов. Каждый взвод делился на три цепочки – отделения. Одно – впереди и два – справа и слева, на флангах, чуть поотстав. Строй каждого взвода напоминал форму клина.

Порядок у немцев был таким точным, они так аккуратно соблюдали интервалы и дистанции, шли так размеренно, что вся цепь их выглядела картинно, даже парадно и потому вызывала больше любопытства, чем страха.

Но самое главное было то, что они не ложились и не бежали, а просто шли и шли, стреляя непрерывно из автоматов, отчего над полем стоял хоть и слабый, но густой треск. «Они знают, наверно, что у нас боеприпасов нет, – решил Юрий и усомнился: – Откуда бы им знать?»

Расстояние для автоматов было еще велико. Немецкие пули, обессилев на излете, горохом сыпались возле окопов.

Алешкин протянул Бесстужеву карабин:

– На. Двенадцать патронов. Прощупай им нервы.

Юрий числился лучшим стрелком в роте. Сейчас, прикинув на глазок, решил: «Попаду». Стал поудобней, вполоборота, поймал в прорезь прицела черную фигурку вдали. Выстрелил и, не глядя, понял, что мимо: непривычно тугим был спуск курка, чуть дернулся при нажиме ствол. Осталось одиннадцать патронов. Не думать бы о них – спокойней стрелял бы. Но как тут не думать, когда смотрит вся рота!

Второй раз Юрий тоже промазал: все-таки далеко, метров шестьсот. Зато после третьего выстрела по траншее пробежал веселый говор: перед немецкой цепью упал офицер. Возле него тотчас сбилась кучка людей, наверное, поднимали. Туда Юрий быстро послал еще три пули и, вероятно, все три в цель, потому что только два немца отбежали от этого места, остальных не было видно.

В траншее появился капитан Патлюк, шагал быстро, не наклоняя головы с заломленной на затылок фуражкой. Чуб растрепался, навис на глаза. Ремень съехал набок, ворот гимнастерки расстегнут. Лицо веселое и кричал весело:

– Держись, орлы! Сейчас будем из них потроха сыпать! Штыки примкнуть! Всем примкнуть! Ротный где? – и, налетев на Бесстужева, наказал: – Вон канавка, видишь? Как дойдут, подымай в штыки! Командиры, политруки – вперед! Захаров ракету даст. И чтобы разом, дружно, орлы!

Следом, высоко вскидывая длинные ноги, шел старший политрук Горицвет, останавливался, поспешно говорил что-то бойцам. Бесстужев слышал лишь обрывки фраз: «самой жизни… до последней капли…»

В окопах все притихли. Красноармейцы стояли, глядя через бруствер, прижимая к себе винтовки, торопливо курили. Раздавались одиночные выстрелы. Лишь слева, где были пограничники, слышалась частая стрельба, а потом на фланге роты Бесстужева, радуя бойцов, затараторил пулемет. Еще один ударил сзади, с холма. В немецкой цепи начали падать солдаты, но огонь был все-таки слишком жидким, чтобы остановить наступавших. Приготовившиеся к контратаке, с напряжением ждущие сигнала, бойцы были удивлены, когда немцы вдруг залегли, не дойдя до окопов метров четыреста.

– А ведь боятся они нас, ей-богу боятся, а? – возбужденно смеялся Алешкин. – Ударить бы, а?

– Не добежим, далеко лежат.

Теперь бойцы почти не высовывались из траншей, пули летели густо, сбивали песок с бруствера, срезали ветки кустов.

Солнце уже опустилось к горизонту, висело на западе за Бугом, затянутое сиреневой дымкой. По траве протянулись длинные тени, перед леском, откуда наступали немцы, лежала темная полоса.

Бесстужев сидел на корточках, прижавшись стайной к земляной стенке, и смотрел вверх, на бледное небо, на двух бабочек, вившихся над окопом. Они кружились одна над другой, белые, беззаботные. Юрию они напоминали молодых девушек, и он подумал, что вчера в школах были выпускные балы, десятиклассницы танцевали до самого утра. Они, наверное, танцевали и в ту минуту, когда Юрий столкнулся с немцем в лесу…

Эта была его последняя отчетливая мысль в этот день, во всяком случае он почему-то запомнил только ее.

Бабочки вдруг разом взвились вверх, будто вспугнутые, Юрий приподнялся, следя за ними, и в эту секунду страшный удар выбил землю из-под его ног, в лицо стегнуло песком, все потемнело, закружилось вокруг; в сумерках раз за разом вспыхивало грохочущее слепящее пламя.

Десять минут пристрелявшиеся немецкие батареи вели беглый огонь по траншеям, десять минут немецкие минометчики засыпали окопы минами. Бесстужев ничего не переживал в эти минуты. Его подбрасывало, хлестало землей, уши ныли от грохота, что-то скрежетало, выло в дыму, в пыли. Он понял – это конец – и спокойно ждал, желая только одного, чтобы снаряд не разорвал его на части, не изуродовал, чтобы его опознали после смерти и сообщили Полине, где он погиб.

А когда резко оборвался грохот и стало невероятно тихо, он не поверил, что жив. Поднялся, шатаясь, вытирая рукавом лицо, залепленные песком глаза. Земля вокруг вся была черная, перепаханная и обугленная.

Над полузасыпанной траншеей, отряхиваясь от песка, поднимались грязные, неузнаваемые люди. Бесстужев услышал протяжный крик, живо обернулся – к окопам быстро двигалась немецкая цепь. За спинами немцев садилось солнце, и поэтому все они были черными, безликими, как призраки. Стреляли, прижав автоматы к животам; по всей их линии точечками вспыхивало множество огоньков. Немцы шли быстрым шагом. Юрий, глядя на них, пятился назад по мелкому ходу сообщения, пятился, зная, что нужно остановиться самому, остановить бойцов, приказать им что-то… Но предпринимать что-либо было уже поздно. От окопов в панике бежали, падая под пулями, красноармейцы соседних рот. Это были приписники из освобожденной недавно Западной Белоруссии, пожилые крестьяне, призванные для трехмесячной подготовки. Красноармейцы-кадровики отступали спокойнее: по ходам сообщений, перебегая среди кустов, не бросали винтовок, стремились укрыться за спасительным пригорком.