Жили-были. Русские инородные сказки – 7 - Кац Михаил Борисович. Страница 68

Шурик слушал, хлопал глазами и не верил своим ушам. Они собираются поджечь дом. Они хотят убить горгону. Вот тебе и криминальная хроника.

Сказать, что Шурику было страшно, – это ничего не сказать. Нет, ну он, конечно, представлял себя Джоном Макклейном, когда смотрел «Die Hard», «Крепкий орешек» в нашем дурацком переводе. И он, конечно, сто раз мысленно жертвовал собой ради всего человечества. Это когда «Армагеддон» смотрел. Ну так то одно. А красться за убийцами по незнакомой Деревне в практически абсолютной темноте (искусственного освещения здесь, разумеется, не было) это совсем другое.

Преступники молча зашли за калитку дома кузнеца и направились на задний двор, Шурик, сжав зубы, чтобы стучали потише, бросился к входной двери. Крыльцо предательски взвизгнуло, Шурик подумал, что всегда мечтал умереть от инфаркта и мгновенно, но ничего не произошло. Видимо, не услышали. Вот и славно. Вот и славно все пока.

Где в порядочных домах сеновалы, живший в девятиэтажке «чешский проект» Шурик не знал, но ему повезло – искомое нашлось довольно быстро над скрипучей деревянной лестницей в сенях. Прямо среди охапок сена стояла железная кровать с пружинной сеткой, на которой что-то лежало. Шурик поспешно отвел глаза: мифы мифами, но осторожность – она никогда не бывает лишней.

– Уходим, – услышал Шурик голос Ивана, и тут же крошечное окошко под крышей блеснуло красным отсветом рождающегося большого огня.

Очнулся Шурик уже в лесу. Он обнаружил, что сидит на земле, около своей машины, а рядом с ним лежит плотно завернутая в одеяло горгона. Вытащил, значит. Персей спасает Медузу-Горгону, мрамор, XXI век. Что делать дальше – не очень понятно.

Теоретически, надо везти ее в институт. На кафедру надо ее везти. Еще бы только понять – на какую именно кафедру. Еще надо бы понять, как проехать КПП на въезде в город со спеленатым телом на заднем сиденье. И как ответить на вопросы, которые бдительные сотрудники обязательно зададут. «У меня там горгона, не разворачивайте, а то ой». Или сразу ее бдительным сотрудникам сдать? «Как будешь шашлык из этого невеста делать – меня позови», – некстати вспомнилось Шурику. Нет, нельзя сотрудникам. Вдруг в одеяле и вправду что-то ценное, а слава тогда достанется кому? Путь не близкий, а если она в дороге развернется и нападет? Или просто в зеркало заднего вида глянет? Кстати, Персей как раз зеркалом ее и замочил, если я правильно помню. Но как же хочется посмотреть…

«У нее вместо волос – змеи», – напомнил внутренний голос.

«Ты бы хоть родителям позвонил и сказал, что очень их любишь».

«Не тронь горгону, ты этнограф, а не зоолог».

«А вот английский врач Уайт привил себе чуму и умер».

Но руки Шурика не имели рецепторов, улавливающих внутренний голос, и продолжали разворачивать одеяло.

Горгона перевернулась с живота на спину, села, растерянно огляделась, убрала со лба прядь темно-русых вполне себе волос, улыбнулась, продемонстрировав ямочки на щеках, и сказала:

– Привет.

А Шурик заглянул в ее огромные синие глаза и понял, что пропал.

Александра Тайц

Крот

И мир без Вас, мой друг, теряет смысл и форму, пожалуйста, гоните прочь того, кто черной тенью высится за Вашими хрупкими плечами, кто застит золотые Ваши глаза, ангел мой. Я Вам хотела бы в подарок весь мир отдать. И журавлей, и небо над Парижем, и тяжкий запах джунглей, и свежей сдобы аромат, и все закаты и восходы, но у меня есть только я, возьмите, может, пригодится.

Мишель критически осматривает написанное, поправляет перо в ручке. Плохо. Слишком торжественно, слишком много от молитвы, слишком похоже на плохие стихи. А так?

Друг мой, в волосах Ваших запуталась луна, а крылья цвета воронова крыла опущены долу…

Нет, выспренно. А если…

Снизу раздается шум. Нехороший такой шум. Хлопают двери, что-то вскрикивает мадам Фонтенэ, экономка. Снова хлопает дверь, потом голос Филиппа: «Папенька, вы нездоровы?» Невнятное бурчание и снова удар двери о косяк. Тяжелые шаги по лестнице. Этот ретроград и пошляк опять за свое. Мишель откладывает в сторону письмо, но не прячет. Какого черта, думает она. Я современная женщина, а не сексуальная рабыня. Он должен в конце концов уяснить…

– Ты жила у этого козла?! Всю неделю, пока я был в Ливерпуле?! – с порога кричит Макс. – Ты опять жила у этого прыщавого ублюдка?! Совесть у тебя есть?!

Мишель сидит на постели и смотрит снизу вверх. Спокойно смотрит. Оценивающе. Макс не такой уж плохой, думает Мишель. Он талантливый. И добрый. И меня любит. И Филиппа. И прислуга от него без ума. И мама тоже. Но боже мой, боже мой. Вот он стоит, такой здоровенный, толстый, шея – во, морда от ярости пунцовая… И акцент. Когда Макс злится, он говорит с этим жутким русским акцентом. И он ведь совершенно ничего не понимает. Ни-че-го. Я могу ему три часа рассказывать про Антуана. Три дня. Три года. Про то, что я ему необходима. Он пропадет без меня, он слаб и нежен, он редчайший цветок, чудо Господне; когда Антуан дрожит ресницами – это же словно сквозь витражи храма… Как можно не любить чудо? Он просто не понимает… Но я ему сейчас объясню. Он же хороший. И любит меня. Ну – как умеет.

– Максимилиан, – говорит Мишель очень тихо. – Максимилиан, вы ведете себя как дикарь, прислуга слышит. Филипп будет плакать. Пожалуйста…

Макс, осекшись, замолкает и смотрит на нее, тяжело дыша. От него пахнет зверем, рубашка расстегнута, большое крепкое брюхо ходит ходуном.

– Ты просто скажи, – Макс уже не кричит, он говорит хрипло и просительно, – ты просто скажи: ты хочешь к нему уйти? Ты его любишь? Он тебя любит? Ты уходишь?

Мишель улыбается глазами. Какой он все-таки смешной, Макс.

– Нет, Макс. Я люблю тебя. Ты мой муж, я тебя люблю. И Филиппа. Но… Скажи, ты веришь в Бога?

Не дождавшись ответа, Мишель продолжает:

– Вот представь себе, что ты видишь перед собой Бога. Ну, поверженного Бога. Бога в слабости. Умирающего. И только ты его можешь спасти. Словно… как у этого датчанина? Ну, ты еще вчера вечером Филиппу читал?

– Андерсена, – автоматически отвечает Макс.

– Ну да. Помнишь, у него эта крошечная девочка – Дюймовочка – нашла ласточку?

Макс вдруг начинает истерически смеяться. Ну все лучше, чем кричать в голос

– Это ты-то, – сквозь смех бормочет Макс, – это ты-то Дюймовочка?

Мишель оглядывает себя с ног до головы, и ей становится ужасно смешно. Дюймовочка. Шесть футов ровно и щедрое декольте.

– Я тебя люблю, – сквозь смех шепчет она. – Ты самый лучший Макс на свете.

– Подслеповатый только, – смеется Макс, – прям как крот.

– Ага, ага, – подхватывает Мишель, – и шерстяной. Иди-ка сюда.

А потом, думает Макс, она попросила пахитоску. Лежала себе, непристойно раскинувшись. Голая, длинная, вся гладкая, как масло, курила, отставив локоть. Потрясающе красиво. Дым завивался вокруг нее кольцами, как на новомодных картинках какого-нибудь Мухи. И еще она говорила. О том, что они современные люди (Макс благоразумно согласился), о том, что должно быть в жизни каждого человека нечто выше и чище, чем обычные семейные отношения (ну, допустим, ответил он осторожно). И приводила примеры – про американских миллионеров, которые содержат жену и любовницу, и все довольны, про испанских монахинь, которые служат Господу в госпиталях, про художников, про композиторов.

Макс, удивленный таким поворотом событий, спросил, при чем тут композиторы. И по глупости даже напомнил, что он и сам-то…