Джим Хокинс и проклятие Острова Сокровищ - Брайан Фрэнсис. Страница 1

Френсис Брайан

Джим Хокинс и проклятие Острова Сокровищ

Пролог

Через семь лет после того, как я возвратился из плавания, мне исполнился двадцать один год – год совершеннолетия. Матушка сказала мне, что теперь я могу вступить в права наследства и заменить отца в трактире под вывеской «Адмирал Бенбоу». Я с радостью принял наследство и взял в свои руки управление гостиницей.

Моему стремлению стать добропорядочным хозяином очень помогли сокровища, ради которых я рисковал жизнью и которыми мы теперь понемногу начинали пользоваться. Благодаря своей доле богатств, привезенных с Острова Сокровищ, я смог привести в порядок дом, украсить трактир новой медной посудой, а также стаканами и кружками бристольского стекла, да еще купил новые столы и стулья из сомерсетского тиса. Старый морской волк, капитан Билли Боне, чья роковая карта принесла нам столько несчастий и приключений, сказал, едва появившись в нашем трактире, что «Адмирал Бенбоу» – «неплохо располуженная пивнуха». У меня было намерение сделать наш трактир и гостиницу чем-то гораздо более достойным, и, полагаю, мне это удалось.

В те злосчастные дни дела у нас шли не очень-то бойко. Главной причиной, из-за которой старый пират явился к нам, была уединенность этого места. И все же, хотя зловещее присутствие пирата принесло нам с матушкой непереносимые трудности, мы должны были признать, что не кто иной, как Билли Боне, стал причиной нашего богатства. Его завернутый в клеенку пакет с картой, помеченной «Против Каракаса», не только принес нам сокровища, но и помог расширить наше дело, потому что после моего возвращения жители округи постоянно толпились в трактире, желая послушать мои рассказы. И надеюсь, что, несмотря на мою молодость и склонность увлекаться, я не слишком приукрашивал свою историю: она не нуждалась в украшении. А слушатели мои пили эль кружку за кружкой, причмокивая губами, когда приключения казались им особенно опасными.

Слух о моих россказнях расходился все шире и шире, и к нам стали приезжать люди из мест далеко за пределами нашей округи. Шли месяцы, а за ними и годы, и чуть ли не каждый день приводил к нам нового посетителя. Многие из них были моряками, направлявшимися в Бристоль или Плимут с вещевыми мешками за спиной. Они отыскивали нашу гостиницу, потому что ее молодой хозяин мог немало чудесного порассказать о пиратах и сокровищах!

Матушка с неодобрением относилась к моим рассказам, полагая, что мне недостает скромности. Я отвечал ей, что надо ведь и о деле подумать, о том, как оно расширяется. «Адмирал Бенбоу», когда-то захудалый трактир на берегу уединенной Черной бухты, превратился в кипящий жизнью «порт захода». Мы с матушкой часто улыбались: получалось, что Билли Боне, выбрав нашу гостиницу как уединенное место, где лучше всего укрыться, сделал так, что теперь здесь бурлит жизнь. В такие минуты матушка тихонько говорила, что молится за душу усопшего, но опасается, что эта душа слишком черна для спасения.

Когда бы я ни подумал о Билли Бонсе и других пиратах, я утешался сознанием, что все это – позади. Больше никогда не услышим мы о слепом Пью, не услышим ужасающего стука его палки, раздающегося в прозрачном воздухе морозной ночи. Не придется мне снова морщиться от сокрушительной силы его пальцев, схвативших мою руку повыше локтя, или вздрагивать от вида огромного зеленого козырька над его пустыми глазами; никогда больше не надо будет с вынужденным терпением прислушиваться к звуку его жестокого, холодного, отвратительного голоса. Не надо больше и осматривать окрестности, чтобы разглядеть приближение Долговязого Джона Сильвера, одноногого корабельного кока, призрак которого так пугал Билли Бонса.

Так как доходы наши росли, я нанял нескольких помощников. Это избавило матушку от каждодневного тяжкого труда. Теперь она могла немного больше отдыхать – телом, но не душой; а язык ее уж и вовсе не знал покоя: ее высказывания, раздававшиеся из верхней гостиной, были более решительными, чем когда бы то ни было. И все же она не заставляла меня принимать правильные решения, а скорее указывала путь к ним. Я купил двух лошадей – одну для себя, другую для общих надобностей, и участок земли рядом с гостиницей, где лошади могли бы пастись, а также в предвидении того дня, когда, возможно, мы задумаем строить что-нибудь новое. (По правде говоря, мы сразу же и начали строить – конюшню; ведь прежде мы ничего подобного не могли предложить проезжающим.) Все жители округи, которые раньше исподтишка жалели нас, теперь смотрели на молодого хозяина «Адмирала Бенбоу» и его достопочтенную матушку с интересом и, как мне представляется, с гордостью.

Новоприобретенное богатство помогло нам также почтить память моего дорогого батюшки. Он покоится на небольшом кладбище над бухтой Логово Китта. Я поставил на могиле прекрасную плиту в его память. Матушка моя тоже будет покоиться рядом с ним, хотя я очень надеюсь, что много лет пройдет, пока это случится. Старый садовник Тейлор – он умер в мое отсутствие, когда я плавал в Южных морях, – тоже похоронен неподалеку; в день его похорон был такой шторм, какого матушка, по ее словам, за всю жизнь не видала.

Это маленькое, продуваемое ветром кладбище станет и моим последним пристанищем, но я надеюсь, что меня отнесут туда не раньше, чем сменится не одно поколение. Однако надежда эта останется тщетной, если я не перестану рисковать жизнью, отваживаясь на такие приключения, о которых собираюсь сейчас поведать.

До сих пор та роль, какую я сыграл в этой новой истории, не поддается моему разумению. С чего бы хоть сколько-то здравомыслящему человеку, особенно тому, кто прошел такие ужасные испытания, как я, покидать нашу тихую гавань? И все же я так и сделал. Снова я отправился на тот остров, где когда-то убил Израэля Хендса. Снова взбирался по склонам, где мои друзья когда-то решили, что я покинул их ради бунтовщиков-головорезов. И в самом деле, если бы не величайшее мужество и преданность моих друзей, товарищей по тогдашним приключениям – доктора Ливси, сквайра Трелони и грозного капитана Смоллетта, – я мог погибнуть на Острове Сокровищ; и все же я снова ступил на его наводящие ужас берега. Это кажется совершенно невероятным: с какой стати было возвращаться в те ненавистные места, что по сей день преследуют меня в ночных кошмарах?

Вот вопрос, который вы, мои читатели, могли бы с полным правом задать мне. Меня позвало обратно вовсе не желание снова совершать такие же подвиги. Да, конечно, мы оставили на острове какие-то сокровища, и довольно большую их часть, так как у нас не хватало людей, чтобы перенести их на судно, да и места, куда их уложить, тоже не хватало. Но соблазнительность клада сыграла очень малую роль в моем возвращении на остров. По правде говоря, меня влекли туда совсем новые и очень сильные чувства.

Началось все с простого сочувствия, но вскоре переросло в нечто, с трудом поддающееся описанию, такое, что и имени этому не подобрать: нечто волнующее, теплое, захватившее меня целиком. Тут был и страх: в один не прекрасный день я вдруг попал в такие обстоятельства, что оказался обвиняемым, и мне по закону грозило самое тяжкое из всех наказаний. Если быть честным, большую роль здесь сыграла еще и моя природная глупость (с которой я пытаюсь совладать).

Может быть, я к тому же надеялся избавиться от призраков минувшего, от давних кошмаров. Часто по ночам, когда я лежал в постели, с бухты прилетал ветер и бушевал в трубах. Стекла в окнах дрожали, гостиничная вывеска раскачивалась и скрипела, а мне, спящему, слышался шум прибоя на наводящих ужас берегах острова. В такие ночи в моем мозгу хрипло и монотонно звучали мерзкие выкрики попугая Долговязого Джона Сильвера: «Пиастры, пиастры, пиастры!»

Так что приходится мне снова браться за перо. Описывая все эти ужасающие происшествия, я жду ваших суждений. Поставьте себя на мое место: вот я сижу летним днем года Божией милостью 17… Представьте себе, что меня просят – умоляют – о помощи. Читая мое повествование, меряйте меня по своей мерке – постарайтесь судить обо мне, как вы судили бы о себе: как сами вы поступили бы в таких неожиданных и трудных обстоятельствах.