Джим Хокинс и проклятие Острова Сокровищ - Брайан Фрэнсис. Страница 62

– Бен Ганн! Ах ты безобразник! Вот ты где объявился! – Я был поражен нежностью, звучавшей в его голосе. – Видишь, что бывает, когда человек ест слишком много сыра!

Вероятно, это возбуждающее аппетит слово пробудило сознание Бена: веки его дрогнули.

– Бен, эт’ я, Джон. Джон Сильвер.

Костлявые пальцы Бена чуть шевельнулись, и Сильвер взял его ладонь, как ручку ребенка.

– Ох, Бен, ты всегда шутником был.

Глаза Бена снова закрылись. Когда Сильвер повернулся ко мне лицом, его собственные глаза пылали огнем, и он потряс головой, как человек, которому не хватает слов. Он указал на каждые из носилок по очереди. Глядя на Джеффериза, он покачал головой. У носилок Нунстока поднял оба больших пальца. Стоя над Беном, он сделал неуверенный жест. Я доверял его суждениям – одним небесам известно, сколько он видел такого, чтобы знать, будет человек жить или нет.

32. Лица врагов

Мы быстро обо всем договорились. Сильвер остается, чтобы довершить перенос клада. Я забираю связанного по рукам и ногам Тейта и трех наших инвалидов и отправляюсь к тому месту, где, рядом со шлюпкой, сооружу для них временное укрытие. Это освободит наших матросов от носилок и даст им возможность вернуться и помочь управиться с кладом. Сильвер сразу же принял этот план: он был в задумчивом настроении, я полагаю, его глубоко задело то, как жестоко обошлись с Беном Ганном.

Хотя мы шли очень осторожно, чтобы не трясти раненых (об удобстве Тейта мы не очень-то беспокоились), нам понадобился всего час, чтобы добраться до вытащенной на берег шлюпки. Я постарался устроить хорошее укрытие, чтобы нашим страдальцам было поудобнее. А еще я сделал кое-что дурное и, хотя я краснею, когда говорю об этом, я все же готов оправдаться. Я пошел туда, где мы оставили Тейта – ручки шестов, к которым он был привязан, мы довольно легкомысленно просунули между ветвями деревьев, – и я снова, дополнительно, его связал. На этот раз гораздо туже, так, чтобы было больно; когда я это делал, я не глядел ему в лицо и ничего не говорил. Но не это самое дурное в том, что я сделал. Самое дурное случилось после того, как я вернулся к небольшому укрытию, которое я так заботливо устроил, чтобы помочь троим честным людям прийти в себя. Я посмотрел на моих товарищей, борющихся сейчас со смертью, на их искалеченные тела и неожиданно для себя бросился назад, к связанному Тейту и ударил его ногой с такой силой, что чуть не сломал себе ступню. Он зарычал… Тут я опомнился и, взяв себя в руки, удержался от повторного удара. Насилие учит насилию.

В некоторых отношениях тот день оказался самым необычным за всю мою жизнь, во всяком случае, до сих пор. А ведь мне случалось переживать всякие времена – и причудливые, и смешные, и ужасные. Представьте себе мое положение: я нахожусь в тихой роще, ярдах в пятидесяти от берега. Стоит мне выйти из тени, и я смогу увидеть «Испаньолу» – слева и черный бриг – справа (и быть увиденным с них обоих). На одном корабле меня ждут дорогие моему сердцу друзья и, как я надеялся, мое будущее; на другом – погибель.

Рядом со мной лежат в тени ветвей три человека на носилках, каждый – в неподобающей одежде, каждый с каким-то успокаивающим средством на ранах и ушибах, которых много больше, чем мог бы вынести человек. Время от времени кто-то из них издает стон, и я беру мягкую тряпочку, окунаю ее в чистую, холодную воду и прижимаю к губам стонущего.

Должен признаться, что, несмотря на все мои старания не быть пристрастным, я уделял Бену больше внимания, чем остальным, хотя мое соперничество с Джефферизом исчезло, словно дым, когда я увидел, как Тейт обошелся с этим беднягой. (Здесь следует понять, что у всех троих были такие раны, о характере которых я не стану, а из деликатности и не должен говорить.)

А теперь вообразите, что еще предстало перед моими глазами в этой роще. Связанный и подвешенный к шестам Джозеф Тейт, порой раскачивавшийся из стороны в сторону, словно в попытке сбежать. Его ярость не утихла, а сила его, казалось, делала воздух вокруг него красным от напряжения. Я едва мог на него глядеть – во мне закипала кровь, моя ярость против него была почти столь же сильной, как его ярость против всего мира.

Но подумайте еще и о той неразрешимой проблеме, которую Тейт передо мной поставил. Когда я вернулся на «Испаньолу» с доктором Баллантайном, я снова посмотрел на Луи – на мальчика, которого считал сыном Тейта. А как радостно приветствовал меня Луи, с какой теплотой и любовью!

Что же касается Грейс, то ей нужно будет выбросить из головы все следы, все воспоминания о том, что она когда-то была связана с этим зверем – Тейтом. Я принял решение, что, если благополучно вернусь в Англию, я сделаю все возможное, чтобы Грейс стала моей женой. Чтобы это могло осуществиться, я призову на помощь дядюшку Амброуза, матушку, миссис Баллантайн, любого союзника, какого только смогу найти. Ничто из того, что Грейс до сих пор проявляла ко мне, не обещало взаимности. Но только мужество достойно красоты, а я каждый день учился быть все более мужественным.

В конце концов, она же сама говорила, что нуждается в помощи отважного человека. Я мог бы указать ей на все подвиги, которые я в последнее время совершал, и на те великие трудности, которые пережил ради нее. Но я опасался – а такое вполне может быть, – что она – женщина, воспринимающая эти вещи как должное. Возможно, ее воспитали в убеждении, что мужчины совершают подвиги ради дам просто в силу закона природы. И все же мои надежды залетали высоко, особенно когда я думал о богатствах, которые мы с Джоном Сильвером видели и значительная часть которых причиталась мне.

Эти опьяняющие мысли трезвели, когда я задумывался о черном бриге и о тех опасностях, которыми он нам грозил. Тогда я подавлял свое радостное возбуждение.

Вечер еще не наступил, когда я услышал первый оклик: «Эгей!» – и увидел матросов, тяжело идущих меж деревьями с первым грузом сокровищ, обернутых в парусину. К ночи все уже было перенесено в маленькую рощу; получилась очень большая груда тюков и свертков. Матросы работали необычайно усердно.

Сильвер прибыл последним и выглядел очень усталым. Я предложил ему подкрепиться, но он удивил меня, сказав, что с удовольствием бы это сделал, но: «Первое дело – первым делом!», и снова пошел к Бену. Он низко наклонился к нему и говорил совсем тихо, а я был слишком далеко, чтобы расслышать, что он сказал.

Остальная часть плана прошла вполне гладко. Когда спустилась ночь и я с благодарностью подумал о том, что нет ветра, мы принялись нагружать шлюпку. По нашим расчетам, нам нужно было совершить семь поездок на «Испаньолу». Сильвер посадил на весла своих «добровольцев», а оставшимся матросам с брига поручил между ездками переносить тюки и пакеты на песчаную косу. Сильвер руководил этой работой, и я понял, что он делает это, чтобы не допустить краж. Я же продолжал заботиться о раненых.

Мы работали всю ночь. Шлюпка ходила взад и вперед, взад и вперед. Гребцы докладывали, что на борту «Испаньолы» работа в помощь нам шла быстро и успешно. Перед самой последней поездкой был разыгран краткий и жесткий сценарий: Сильвер подозвал к себе троих оставшихся матросов с брига и махнул мне, чтобы я к ним присоединился. Мне же хотелось, чтобы он поторопился: ведь ночь скоро начнет утрачивать свою темноту, а рассвет в этих океанских краях имеет привычку расцветать с невероятной быстротой.

– Наш план изменился, – сказал Сильвер матросам. – Мы не собираемся возвращаться на бриг. Вы тоже не вернетесь. Теперь вы – в команде «Испаньолы» и поведете ее обратно в Англию. Если среди вас найдется такой, кому это не по нраву, пусть выйдет и подойдет ко мне.

Ни один из матросов не двинулся с места. Даже я, хорошо знавший Сильвера, содрогнулся от звучавшей в его голосе угрозы. И мне кажется, я в тот момент понял, что он и меня убил бы, если бы я тогда выступил против него.

Мы все повернулись и пошли к шлюпке, пришедшей от «Испаньолы». В ней теперь было меньше гребцов, чтобы она могла вместить Сильвера, троих раненых, связанного, точно кабан, Джозефа Тейта и меня. Тейт брыкался изо всех сил, когда мы укладывали его под банки. [27]