Другой жизни не будет - Нуровская Мария. Страница 31

— Теперь готовлюсь получить профессорское звание. Буду полным профессором.

— Мать дождалась? — глухим голосом спросил Михал.

Брат покачал головой.

— Жаль, не узнала, что хотя бы один сын ей удался, — сказал старший брат.

— Она была поглощена своими заботами, на то, что я делал, особого внимания не обращала. Я не был ангелом, это правда. Оказался в приемнике для трудных детей. Потом, в пятнадцать лет, поступил в университет. Оказался младше своих сокурсников на два года. Скорее, это была ошибка.

— Ошибка на ошибке, ошибкой погоняет — это наша жизнь, не принимай близко к сердцу. Посмотри на нашего отца, он был мастером ошибок и искривлений. Хочешь ошибиться, хочешь, чтобы тебе что-нибудь не удалось, — дуй к папашке. — Михал протянул руку через стол. — Так ведь было, отец? Я правду говорю?

— Напился, — ответил он, отталкивая руку сына.

— Не я первый, не я последний.

Михал поднял рюмку:

— Было два брата, один умный и богатый, другой бедный и глупый. — Сделав короткую паузу, закончил со злостью: — Так ему и надо!

— Перестань! — Брат положил руку Михалу на плечо. — Не нужно.

Михал высвободился.

— Нужно. Я избавляюсь от комплексов, ведь у вас психоаналитика в моде. Я правильно говорю? Были дед и бабка, которые решили: у нас двое детей, ты бери одного, я другого. Так и произошло. Один получил серебряную монету, а другой медяк. Отгадай, кто есть кто?

Теперь Михал зациклился на младшем брате.

— Я… что я, — начал тот, — космополит без корней. Твой медяк дал тебе больше счастья, несмотря ни на что.

— Не дал, чтоб ты знал, не дал.

Он выпил уже две полные рюмки, и ему было не так неприятно слушать этот бред. О чем они говорили, два сопляка. Что они могли знать. У Михала каша в голове, также и у другого. Зигмунд многое мог бы им объяснить. Если бы они слушали, открыв рты.

„За твое здоровье, верный друг, — мысленно произнес он тост, — и твое тоже, жена“.

День их свадьбы… Крепкая настойка приятно разлилась по желудку. Он вышел из дома. Был очень теплый для конца сентября вечер, стрекотали поздние сверчки. Сел на лавку и закурил. От калитки шла девушка с ведром. Направился за ней до коровника. Когда девушка отнесла молоко и появилась в дверях, взял ее за руку. Она была явно расположена к нему и без сопротивления пошла в сарай, где лежали остатки прошлогоднего сена.

Он держал в руках тело девушки, которое казалось ему прекрасным сосудом. Ее влага затронула в нем самую чувственную струну, и он всхлипнул в предчувствии удовольствия. Ее полные ноги раздвинулись, он вошел между ними, и окружающий мир перестал существовать. Что происходило потом, не очень-то помнил. Каким-то образом тетка Ванды их выследила. Девушка выскользнула из-под него, вскочила, но тетка загородила ей дорогу. Без лишних слов отхлестала по лицу, а потом втолкнула обратно в сарай.

— Несколько часов назад ты перед Богом стоял, — начала тетка, — смотри, чтоб он тебя не наказал.

— Так ведь вы, тетя, с ним в контакте. — Голос у него дрожал, он чувствовал себя больным и разбитым.

На следующее утро неуверенно сел рядом с теткой за стол. Он не знал, сказала ли она что-нибудь Ванде. Но, видно, ума хватило промолчать. Ванда полностью вошла в роль молодой жены и была счастлива. Когда ксендз с Вандой вышли, тетка вынула из ящика какую-то тряпку и сунула ему под нос.

— Нашла в сарае, — сказала, а потом открыла дверку печки и бросила тряпицу в огонь. — Могу тебя обрадовать: ты не единственный, с которым Регина трусы теряет. У нее болезнь такая — с каждым должна. Все в деревне об этом знают.

Только сейчас ему стало не по себе. Эта сцена из прошлого, неопровержимо свидетельствующая о его неверности, дала понять, что он ничего уже не сможет исправить, что всегда был сопляком, таким и остался, не дорос даже до собственной старости. А она, Ванда… За обложку одной из тетрадей с ее записями был всунут листок с характерным детским почерком. Письмо сына, написанное по-английски. Он держал его в руках и не мог прочитать, это казалось ему тогда самым большим поражением. Он не должен был разрешать увести парня. Тот факт, что его сын в детстве не писал в тетрадке на родном языке: „Это Оля, а это…“, представлялось ему самым страшным из всего, что пережила его семья.

Он должен был знать, что было в письме.

Бумага сохранила давние откровения сына, достаточно удивительные для его тогдашнего возраста. Что она могла в этом понимать? Несчастливая замена, — промелькнуло у него в голове. С ней должен был оказаться Михал. И ей стало бы легче с нормальным ребенком. А если бы рядом с ним был младший, жизнь приобрела бы смысл. Тот, младший, Стефан Гнадецки, исправил бы все в нем, старшем. Но судьба перепутала карты, и вся семья пошла по неверному пути, вся жизнь исковеркалась. Однако, несмотря ни на что, Ванда…

— Вы ничего не знаете, — произнес он громко, и сыновья повернули головы в его сторону. — Ваша мать…