Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история - Ферро Марк. Страница 13

Призыв Черчилля, тогда еще не входившего в английское правительство, к объединению с Москвой ничуть не тронул советских руководителей, поскольку те отчетливо помнили, что он выступал в качестве главного зачинщика иностранной интервенции в республику Советов в 1919 г. Он до конца поддерживал белых, упорно мешал переговорам большевиков с условно независимыми государствами Прибалтики, желая сорвать заключение перемирия, которое позволило бы находившимся на том фронте красным войскам прийти на помощь силам, воевавшим против белых ^{55}.

Франции Сталин опасался меньше, хотя большевикам и с ней пришлось сражаться, когда она помогала Польше восстановить свою независимость (но затем такие политические деятели, как Эррио и Барту, задумались о переговорах с СССР).

Против немцев у него не было таких предубеждений. СССР и Германия уже имели опыт переговоров в Рапалло в 1922 г. С тех пор даже коренные идеологические разногласия ни разу не приводили их к конфликту. С фашистской Италией довольно сносные отношения сохранялись вплоть до начала 1930-х гг. Сталин рассудил, что если уж перед ним стоит необходимость сближения с гитлеровской Германией, то надо, по крайней мере, получше узнать идеи фюрера. Вместе со Ждановым (по свидетельству сына последнего) он погрузился в чтение «Майн кампф», который только что распорядился перевести, не переставая взвешивать «за» и «против» возможного альянса ^{56}. [10]

Архивы раскрывают нам некоторые интересные подробности. Например, такую (отчасти признанную, но не всегда афишируемую): инициатива заключения пакта однозначно принадлежала Германии. Впрочем, и у советской стороны против его заключения нашлось меньше возражений, чем можно было бы предположить. «Москва, скорее, предпочитала разделить Польшу, нежели защищать», — писал Даладье. А главное, Сталин опасался тройного альянса между Францией, Англией и Германией и не считал себя готовым к вступлению в надвигающуюся войну, вот и ухватился за предложение Гитлера, который тем самым обеспечил себе безопасность на востоке. Пакт не только давал Сталину время подготовиться к столкновению с Германией (а может, и не с ней одной), но и «буфер» из территорий, определенных как украинские и белорусские, а также означал широкомасштабный возврат к границам 1914 г. К тому же СССР, не приглашенный в свое время на Мюнхенскую конференцию, получил возможность вернуться в большую европейскую политику ^{57}.

С другой стороны, подобная националистическая экспансия отнюдь не подрывала замыслы всеевропейской революции, вдохновляемые Коминтерном. Правда, последний вынужден был изменить сроки и условия их реализации.

СССР не пригласили на Мюнхенскую конференцию несмотря на то, что он в свое время подписал с Чехословакией договоры, более-менее согласованные с той поддержкой, которую оказывала ей Франция. И не только не пригласили, но даже не известили о проведении конференции.

Это был крупный провал политики Литвинова, самого прозападного из представителей советского руководства. На следующий день после оккупации Праги в марте 1939 г. он получил от Молотова строгий выговор в присутствии Сталина, что, по сути, означало конец карьеры: через два месяца его отстранили от должности ^{58}.

Литвинов предложил собрать конференцию «шестерки» в Бухаресте, где Франция, Великобритания, СССР, а также Польша, Румыния и Турция рассмотрели бы наилучшие способы сопротивления Гитлеру. «Это преждевременно», — ответил Чемберлен, пока советский посол Майский объяснял Николсону: «Россия оскорблена Мюнхеном; она простит обиду, если вы пойдете ей навстречу». Со стороны Лондона ни о чем подобном не могло быть и речи. Лорд Галифакс считал сближение с СССР неуместным, поскольку военная мощь русских «незначительна». Когда адмирал Четфилд, у которого спросили его мнение, в Форин-офисе выразил опасение, что, если оставить инициативу Литвинова без внимания, СССР повернется к Германии, Галифакс расхохотался ему в лицо ^{59}.

Во Франции литвиновское предложение также вызвало возражения. «Среди поджигателей пожарников не нанимают», — сказал депутат-радикал Жан Монтиньи. Однако под давлением Даладье, который, видя возрастающую немецкую угрозу, заявил, что «отныне граница Франции проходит по Висле», министр иностранных дел Жорж Бонне собирался принять благоприятное для Москвы решение. Но Уайтхолл затягивал с общим ответом. Затем Галифакс отказался объявить, по предложению Бонне, что «любое изменение статуса Данцига будет рассматриваться как угроза независимости Польши». Сталин ясно увидел настроения английского руководства, когда посол Его Величества в Берлине Хендерсон предложил своему правительству сделать из Данцига вольный город — немецкий, выгнав оттуда поляков.

В дневнике, который Даладье вел в заключении, он записал 22 июня 1941 г., когда Гитлер объявил войну СССР: «Если бы Сталин объединился с нами еще в сентябре 1939 г., как я ему неустанно предлагал, то мы бы уже освободились от нацистского кошмара». Суждение в равной мере точное и преувеличенное. Точное в том смысле, что, если Франция и Англия сами оказались не способны спасти Польшу, если не получилось устрашить врага вдвоем, это вполне можно было сделать втроем. «Добейтесь для нас соглашения любой ценой», — просил Даладье генерала Думенка, которому поручили вести переговоры о военном соглашении в Москве. А преувеличенное — поскольку Париж позволил англичанам втянуть себя в обсуждение запутанного вопроса о гарантиях, которые Лондон желал распространить на Нидерланды, а Москва — на Прибалтику. Москва же настаивала на том, что политическое соглашение не имеет смысла без военного, подразумевающего вступление русских в Польшу в случае, если Германия начнет атаку на западе. А об этом польское правительство ничего не желало слышать — ни от Парижа, ни от Москвы. Когда Даладье, наконец, решился сообщить русским, что можно обойтись и без согласия поляков, было слишком поздно — Сталин уже договорился с Гитлером ^{60}.

Переговоры тянулись более пяти месяцев и проходили в обстановке взаимного недоверия. Англичане и французы опасались советской интервенции, СССР, в свою очередь, требовал оговорки о взаимности. А что могло означать в глазах Москвы, которая исподтишка вела переговоры об экономическом соглашении с Берлином, французско-немецкое сближение под эгидой комитета «Франция — Германия», празднуемое, словно большое событие? Не саботируют ли Бонне с англичанами переговоры с Москвой? ^{61}

Наконец, на встречи с Гитлером союзники мчались на самолетах (Чемберлен летал к нему три раза), а для того, чтобы встретиться со Сталиным, переговорщики выбрали оскорбительно медлительный теплоход. Разве не возникла экстренная ситуация в июле 1939 г., когда Гитлер угрожал Польше из-за Данцига? К тому же прибывшая англо-французская делегация не включала в себя ни одного министра или государственного секретаря. Когда она явилась в Кремль, оказалось, что английский представитель адмирал Дракс-Планкетт вообще ни на что не уполномочен и не имеет ответов на те вопросы, которые СССР задал его правительству.

«Хватит игры, — сказал Сталин Молотову. — Все это несерьезно, у этих господ нет никаких полномочий». Это происходило 20 августа, а уже 21-го Сталин предложил Риббентропу пакт, который они подпишут 23 числа. За ним последовали секретные протоколы ^{62}.

«Выпьем за нового антикоминтерновца Сталина!» — пошутил Сталин, когда произносились тосты в честь только что заключенного пакта. Он радовался, поскольку Гитлер «уступил» СССР Литву. «Наши страны больше никогда не должны воевать друг с другом», — заявил Риббентроп. «Мы на это очень надеемся», — ответил ему Сталин. Желая увериться в том, что он все правильно понял, Риббентроп попросил переводчика подтвердить его перевод ^{63}.