Вспять: Хроника перевернувшегося времени - Слаповский Алексей Иванович. Страница 27

А что я, собственно, делаю? — спросил себя Перевощиков. Ведь в Москву я, как пить дать, не попаду. Ночью перенесет меня в понедельник, а где я был в понедельник? Дома. Вот домой и надо ехать.

Он повернул домой. Узнал там странные новости. Попытался поговорить с Анастасией, она отмалчивалась.

Тогда Петр Сергеевич отправился в здание администрации, где не было половины сотрудников. Устроил всем разнос, добился того, чтобы к концу рабочего дня все явились. Провел общее собрание и строго предупредил, что ломать распорядок работы важнейшего городского органа власти не позволит.

— Чтобы к девяти все как штык! И раньше шести вечера из администрации ни шагу! Что вы там будете делать, на своих местах, это мы еще решим.

А за отсутствие буду лично принимать меры!

Аппарат выслушал: заместители и начальники отделов с подчеркнутым вниманием, а остальные, сотрудники среднего и мелкого звена, с плохо скрываемой иронией.

— Что он нам сделает? — перешептывались они, расходясь после совещания. — Уволит приказом?

А завтра приказ исчезнет, — и мы опять на своих местах.

— А если зарплату не будет платить?

— Как это не будет, если она уже в прошлом выплачена и нам ее только дождаться надо? У меня вот вчера, то есть в среду, всего две тысячи осталось, потому что я лодку резиновую для рыбалки купил. А сегодня опять восемь тысяч в кармане. Правда, и лодки нет.

— Опять купи.

— А она опять исчезнет.

— Да… Запутаешься тут!

— А ты не думай.

Петр Сергеевич и сам был недоволен результатами своих действий: он догадался о настроениях и мыслях коллектива. Поэтому поехал опять домой, заперся в кабинете, решил как следует выпить и обдумать положение.

Но, едва начал, пришла жена.

— Не помешаю?

— Чему?

Петр Сергеевич полулежал на антикварной кушетке, рядом стоял столик с коньяком и кистью винограда.

— Налей и мне, — попросила Ольга Егоровна, поставив на столик фужер, который принесла с собой из столовой.

Перевощиков плеснул.

— Еще.

Он добавил, вопросительно глядя на жену.

Ольга Егоровна выпила махом, стала кидать в рот виноградины и пережевывать, морщась от резкого вкуса коньяка.

— У нее был? — спросила она.

— У кого?

— Ты знаешь.

— А ты откуда узнала? — спросил Петр Сергеевич. В другое время он, может быть, стал бы отговариваться и выкручиваться, а сейчас не хотелось. Какие тут выкрутасы, когда вокруг такое творится?

— Узнала, — сказала Ольга Егоровна. И налила себе еще. Выпила, опять перетерпела жесткий вкус непривычного напитка (она вообще не любила алкоголь). Выдохнула слова вместе с жаром коньячных паров:

— Тебе разве важно, откуда я знаю? Важно другое: что ты собираешься делать? Уйти от меня? Жениться на ней? Так не тяни. Это слишком больно, Петя.

Ольге Егоровне и впрямь было больно — той болью, которой она так долго ждала и не дождалась из-за переворота времени.

Поэтому и вызвала мужа на разговор. И не жалела: боль оказалась, подобно коньяку, крепкой, обжигающей, но зато охмелила душу, опьянила сердце, стало жаль себя, Петра и даже эту девочку: она же, бедная, как ни поверни, чужим пользуется.

— На ком жениться? — спросил Петр Сергеевич. — Я скоро вообще ее знать не буду.

— Будешь. Время идет назад, но отношения людей — вперед. Иначе быть не может. Стареем мы при этом или молодеем — дело десятое. То есть это важно, но в пределах, допустим, года — пустяки.

Предположим. Петя, что это продлится еще год. Или даже больше. Я не выдержу. Я так не хочу и не смогу. Поэтому и говорю: решай.

В самом деле, подумал Петр Сергеевич, жена права. Жизнь одна, куда бы она ни двигалась. Каждый человек имеет право на счастье. А счастья при двойной жизни быть не может. И он посмотрел на Ольгу виновато и радостно, готовясь сказать наконец чистую правду. Но она подняла руку и покачала ею: не надо. Я и так все понимаю. А вслух сказала:

— Езжай к ней. Сейчас же. И ничего не говори, очень тебя прошу. Просто езжай — и всё.

И Петр Сергеевич уехал.

Он явился к Кире с цветами и шампанским, с очередным обручальным кольцом.

Кира, однако, пребывала в безнадежном настроении.

— К чему это, Петр? — спросила она.

— Я всё сказал жене, — порадовал ее Перевощиков.

— Зачем?

— Потому что… Я же так и так собирался.

— Ты собирался в будущем. А прошлое у нас не имеет никакой перспективы.

— Почему? Время, да, пойдет назад, но мы пойдем вперед, — поделился с нею Петр Сергеевич той мыслью, которую подарила ему жена.

— Куда именно? И как? Завтра будет понедельник, а в понедельник ты был дома — значит, там и будешь. Цветы твои исчезнут, кольцо тоже. Зря тратился.

— Хоть шампанского выпьем, — огорченно предложил Петр Сергеевич.

На это Кира согласилась.

Но пила шампанское без интереса, как чай. Молчала, смотрела в окно, сидя в кресле боком к Перевощикову, который разместился на диване.

— До тебя у меня был один, — сказала она вдруг. — Я не говорила, но…

— Я не в претензии. Ты журналистка, а вы все народ такой… Я предполагал, что у тебя была бурная жизнь, — наговорил Петр Сергеевич сразу кучу неделикатных слов, сбился, смешался, захотел тут же поправить, но вместо этого ляпнул совсем уж несуразное: — Я имею в виду, что это не считается.

— Моя жизнь не считается? — будто ждала этого Кира.

— Я не то хотел сказать…

— Значит — от души! Потому что, когда все вы говорите то, что хотите сказать, то, как правило, врете.

— Кто это «мы»? С кем ты меня обобщаешь? — в свою очередь обиделся Петр Сергеевич.

Кира не ответила: пусть сам догадывается с кем — со всеми мужчинами, со всеми начальствующими, со всеми, кому за сорок, или со всеми провинциалами (по сравнению с ней).

На самом деле в эти дни она думала о том, что предшествовало встрече с Перевощиковым. А предшествовал болезненный разрыв с главным редактором придонской газеты Львом Остальским, человеком умным, ярким, амбициозным, сделавшим газету «Придонье» лучшей не только в городе, но и в регионе, — ее даже в Москве продавали, на вокзалах южного направления. Полтора года длились их насыщенные, бурные отношения, как и должно быть у двух сильных личностей. Кире нравились упрямство, гонор и обидчивость Льва, хотя вслух она его упрекала именно за упрямство, обидчивость и гонор. Остальский же обвинял ее в снобизме и самовлюбленности, хотя, наверное, и ему тоже как раз это в ней и приглянулось. Самовлюбленные женщины, знала Кира по опыту, возбуждают сильных мужчин: они видят трудную задачу заставить такую женщину полюбить мужчину больше, чем самое себя. И Остальскому это почти удалось. Больше себя Кира его, конечно, не полюбила, но очень увлеклась. А он поступил так, как свойственно многим победителям его породы: одержав верх, быстро привык и стал скучать. Кира подогревала отношения непредсказуемыми поступками: отказывалась от свиданий без объяснения причины, уезжала в долгие командировки без предупреждения и т. п. И вдруг узналось, что Остальский проявил активный интерес к новой молоденькой сотруднице Даше. Та не была снобкой, самовлюбленностью тоже не отличалась, жила легко и свободно при небедных родителях, водила знакомство с маргиналами вроде музыкантов из группы «Донный Тих», работой в газете ничуть не дорожила и завоевала сердце Остальского, похоже, всего лишь тем, что при первых же его намеках на нечто общее, что может быть меж ними, ответила, рассмеявшись:

— Лев Тарасович, не беспокойтесь, меня есть кому!

— Я не об этом, а… духовное общение.

— Для духовного общения я к вам в кабинет буду каждый день на полчаса приходить. Хватит?

То есть обошлась как с безнадежно устаревшим бабником, а Льву было всего тридцать пять, и бабником он никогда не был, он любил женщин всегда одухотворенно, с выдумкой. Он обиделся, но решил, что девушка просто его не разглядела и не оценила. И продолжил осаду. Добился того, что Даша уволилась из газеты, положив на стол Остальскому заявление, содержание которого стало всем известно дословно, правда, непонятно, каким образом, сама Даша не была настолько мелко тщеславна, чтобы хвастаться подобными вещами. Написано было следующее: «Прошу гл. редактора г-на Остальского Л. Т. уволить меня против моего собственного желания, потому что он меня достал!»