Блюз Сонни. Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах - Факторович Евгений Пинхусович. Страница 79

— Интересный сон, — сказал Нимрам, глядя ей не в глаза, а в переносицу; потом, почувствовав, что этого мало, добавил: — Сны бывают удивительные.

— Я знаю, — кивнула она и сразу же спросила: — Который сейчас час, вы не знаете? Долго еще до Чикаго?

— У них там время на два часа вперед. На моих сейчас…

Она не дала ему договорить:

— Да-да, я просто забыла. — Ее вдруг всю передернуло, — Тут не холодно?

— Морозильник, — ответил он.

— Слава Богу. — Она посмотрела за его спиной в окно и сразу повеселела. — Смотрите, развиднелось! Молнии больше не блещут.

И тряхнула головой, откидывая волосы.

— Гроза осталась позади, — сказал он. — Я вижу, вы больше не боитесь.

— Ошибаетесь, — возразила она и улыбнулась. — Но уже не так, это верно. Все-таки я по-прежнему молюсь.

— И правильно делаете.

Она покосилась на него и поспешила отвести взгляд.

— Многие не верят в молитвы и во все такое, — сказала она, неуверенно улыбаясь и глядя прямо перед собой. — И другим говорят, что это глупость. Все равно, как вот если мальчик хочет играть на скрипке, а не на духовых или ударных. В нашем школьном оркестре вся струнная группа — девочки, только один мальчик, бедняжка, играет на альте. — Она замолчала, искоса взглянула на него и сказала с улыбкой: — Удивительно, до чего бестолково я вам рассказываю.

— Очень даже толково.

Она дернула плечом.

— Не знаю, одни говорят, есть Бог, другие — что нет, и те и другие так определенно, просто чудеса. Лично я не уверена ни в том ни в другом, но, когда страшно, я молюсь.

— Это как в старом анекдоте, — начал было он.

— Вы любите музыку? — перебила она его. — Классическую?

Нимрам нахмурил брови.

— Д-да, пожалуй. Иногда.

— Кто ваш любимый композитор?

Нимраму впервые в жизни пришло в голову, что, пожалуй, его любимый композитор — Машо.

— Бетховен, — рискнул он.

Ответ оказался удачным.

— А любимый дирижер?

Он сделал вид, что задумался.

— Мой — Сеиджи Одзава, — сказала она.

Нимрам поджал губы и кивнул.

— Да, я слышал, что он здорово дирижирует.

Она опять тряхнула головой, чтобы откинуть волосы со лба. Какая-то мысль отвлекла ее, сделала напряженным лицо, оттянула книзу уголки губ. Девочка сложила ладони на коленях, потом с усилием подняла голову и посмотрела в глаза Нимраму:

— Дело в том, что, понимаете, я сказала вам неправду.

Он вопросительно поднял брови.

— На самом деле я дружу с одним мальчиком. — И, торопясь, словно из опасения, чтобы у нее не спросили фамилию этого друга, объяснила: — Знаете, как бывает, когда знакомишься с человеком, хочется показаться интереснее, чем ты есть. Ну вот. — Она опять потупилась, видно было, каких трудов ей стоит признание. — Я напускаю на себя трагизм.

Он растерянно замер, не решаясь улыбнуться, и ждал, что она скажет дальше.

Она что-то пробормотала, он не расслышал, наклонился к ней, и тогда она произнесла громче, но все равно едва слышно:

— Я, как у них говорится, безнадежная, но понимаете, это ведь все равно ничего не значит. Просто… Мне страшно и хочется плакать, и все такое, только когда я говорю себе словами: «Я скоро…» — Он почувствовал, что это правда: если она выговорит все до конца, то заплачет. Она перевела дух и продолжала: — Если наш самолет разобьется, для меня это почти не имеет значения, немного раньше, и только, но все равно, когда мы взлетали при грозе, среди молний… — Она снова на минуту подняла на него взгляд. — Ничего не понятно, да? — В глазах ее были слезы.

— Вовсе нет, — сказал он. — Все понятно.

Она стиснула руки и улыбнулась в мучительном смятении и в то же время удовлетворенно, радость с вызовом взмыла над грузом печали.

— Ну, не знаю. Только на самом-то деле я дружу с одним мальчиком. С тем самым как раз, что играет на альте. Он неплохой мальчик. То есть очень даже хороший, замечательный. Стивен его зовут. — Обеими ладонями она вытерла с глаз слезы. — Нет, правда, это просто удивительно. На самом деле я очень счастливая. — Засмеялась и прикрыла ладонями лицо. Спина ее вздрагивала.

Нимрам молча похлопал ее по плечу.

— Я потому решила вам сказать, — пояснила она, когда смогла говорить, — что вы ко мне так добры. Мне не хотелось, чтобы у вас…

— Ерунда, — сказал он. — Это относится к каждому из нас.

— Знаю, — ответила она и засмеялась сквозь слезы. — Это правда, правда! Как мой дядя Чарли говорит, он мамин старший брат, живет с нами, он говорит: самое интересное, что все животные на Ноевом ковчеге просто ополоумели от страха.

Нимрам рассмеялся.

— Он удивительный человек, — продолжала она. — Только все время кашляет. Он умирает от эмфиземы легких, а попробуйте скажите ему, чтобы он бросил курить трубку или чтобы показался врачам, дядя Чарли в такую ярость приходит, куда там! На самом-то деле он боится, что это дорого, а притворяется, будто презирает врачей. Стоит ему услышать слово «врач», и тут же начинается крик: «Лжепророки! Факиры! Спекулянты! Наживаются на своих лекарствах!» Голос у него такой оглушительный. Папа говорит, его надо вместо сторожевой собаки перед домом посадить, чтобы лаял, воров пугал.

Она смеялась.

У Нимрама заложило уши. Самолет пошел на снижение. Помолчав минуту, Нимрам сказал:

— Строго говоря, я тоже был с вами не совсем искренен. На самом деле я не бизнесмен.

Она заглянула ему в лицо с детским жадным любопытством.

— На самом деле я дирижер симфонического оркестра.

— Правда? — Она насупилась, приглядываясь, не лжет ли он: — Как ваша фамилия?

— Нимрам. Бенджамин Нимрам.

Она прищурила глаза и опять смущенно посмотрела в сторону. Нимрам видел, что она лихорадочно роется в памяти.

— По-моему, я ваше имя слышала, — проговорила она.

— Sic transit gloria mundi, [36] — с шуточным сокрушением произнес Нимрам.

Она с улыбкой откинула волосы со лба.

— Я знаю, что это значит.

Зажегся сигнал «Не курить». Внизу, мерцая огнями, разворачивалась земля.

В зале аэропорта О’Хэйра он сразу разглядел в толчее жену — она стояла неподвижно и улыбалась, берет и пальто на ней были темно-красные, почти черные. Он заспешил к ней. Вот она его заметила — неподвижная картина вдруг нарушилась, будто ожило очень старое живописное полотно, — подняла руку, помахала, вернулась в настоящее время и шагнула ему навстречу. Он снял и сложил темные очки.

— Бен! — радостно воскликнула она, и они обнялись. — Милый, у тебя ужасный вид! — Она отступила на шаг, осмотрела его и снова обняла. — По телевизору передавали, что в Лос-Анджелесе была страшная гроза, такой не помнят. Я ужасно волновалась!

— Ну-ну, — он, успокаивая, прижал ее к себе. — Как тебе гостилось у мамы с папой?

— А вы-то как долетели? Болтало, должно быть, ужасно? А за Трикси приехали из питомника?

Он взял ее за руку, и они, шагая широко и в ногу, пошли на стоянку.

— С Трикси все чудесно, и долетели мы чудесно, и вообще все чудесно.

Она насмешливо запрокинула голову и спросила:

— Ты что, пьян, Бенджамин?

Они, не сбавляя хода, обошли чету пререкающихся стариков с палочками.

— Я познакомился с одной девушкой, — сказал он.

Она пытливо заглянула ему в глаза.

— Хорошенькая?

Спросила, поддразнивая, шутя; но что-то в ней по-ястребиному насторожилось. Этого следовало ожидать. Он до нее уже был два раза женат, и они с ним во всем такие разные, день и ночь. Откуда взяться уверенности? А он вспомнил, как ему тогда на минуту подумалось, что та девочка — Арлинина дочь. Рано или поздно, он знал, он непременно спросит ее об этом прямо; когда-нибудь, но не сейчас. «Ополоумели от страха», — повторил он про себя, и в углу его рта снова появилась суровая складочка. Ему представился Ноев ковчег как огромное, слепое, бессмысленное существо, испуганно пробирающееся ощупью в ту сторону, откуда повеяло Араратом.