Наследники по прямой. Книга первая - Давыдов Вадим. Страница 41

— Не побрезгуешь моей компанией, учитель?

Смотри-ка, подумал Гурьев, пьёт, как сапожник, а не опускается. Чистота, как в аптеке, шторки, скатерти. Чудеса, однако. Наш человек.

— Нет. Не побрезгую. Сочту за честь, — совершенно серьёзно сказал Гурьев. Надо же, подумал он. Нет, нет, не перевелись ещё наши на этой земле. Рано нас списали. Мы ещё вздрогнем. Далеко от Москвы — и поэтому тоже. — Только пить тебе совсем не хочется, дядь Лёш. Поэтому давай-ка я тебя полечу лучше.

Он поднялся, подошёл к недоумевающему Кошёлкину, осторожно, но твёрдо отобрал у него посуду, поставил на стол, усадил старика. Сначала подержал его за руку, слушая пульс. Долго, минуты две. Потом встал у него за спиной — и взял седую голову пальцами.

Через десять минут Кошёлкин открыл глаза и тихо спросил — дрожащим голосом:

— Это… что?

— Народная медицина, — вздохнул Гурьев. — Как голова, дядь Лёш?

— Как пробанили, — Кошёлкин повёл шеей из стороны в сторону, посмотрел на гостя, прищурился сердито: — Ты зачем Нине Петровне наврал?

— Это ты про что, дядь Лёш? — Гурьев почти не играл удивление.

— Ты такой учитель изящной словесности, как я папа римский. Вот я про что.

— И на кого я похож? — с интересом посмотрел Гурьев на старого сыскаря.

— Ни на кого. Потому и спрашиваю.

— А что делать станешь, если не отвечу?

— Не знаю. Так кто ты такой?

— А ты как думаешь, дядь Лёш?

— Откуда мне знать. Только видно за версту, что птица ты такого высокого полёта — аж воздуха на этой высоте, почитай, нет уже вовсе.

— Так и видать?

— Так и видать. Да ты не печалуйся, сынок. Это уж никак не переделать. Тебя хоть дёгтем вымажи, в мешок сунь да в чулан спрячь — всё одно светить будешь, глазу больно.

— Это плохо. Плохо. Ну, да ладно. Уж как прорезалось.

Кошёлкин встал, прошёлся по хате. Гурьев им залюбовался невольно: ах, старая гвардия, есть ещё порох в пороховницах! Кошёлкин остановился, посмотрел на него:

— Ты чародей, что ли?!

— У тебя запас прочности потрясающий, дядь Лёш, — Гурьев улыбнулся. — Я только резонанс восстановил и стимуляцию нервной системы произвёл. Иного и не требуется твоему организму, чтобы в кондицию вернуться. Ты не пей больше, хорошо? Быстро спиться у тебя не выйдет, только желудок сожжёшь. А это так быстро не лечится.

— Скажешь, кто таков, или скамейкой тебя огреть?!

— Я подробностей рассказать тебе не могу, дядь Лёш. А своего ты во мне и без подробностей распознал. Зачем же тебе в нюансы погружаться?

— Это верно, — задумчиво сказал Кошёлкин. Он вернулся, сел снова за стол, выложил руки, сцепленные в замок, на скатерть. — Это ты верно заметил, Яков Кириллыч. Вот только не пойму я, откуда ты взялся? Не должно бы тебя быть, такого. Молод ты больно. Если б ты мой ровесник был, ну, моложе чуть, я б так не удивился. Уж больно ты зелен, для своего-то. Но свой, свой, тут уж ничего не попишешь, — и Кошёлкин улыбнулся отчаянно-молодо, показав жёлтые и ровные, целые, совершенно не стариковские зубы.

— Ну, тогда давай, дядь Лёш, побеседуем, пока хозяйка не вернулась да меня взашей не попёрла.

Он знал, что никакой хозяйкой и не пахнет тут. Всё он знал.

— Нету у меня хозяйки, — нахмурился Кошёлкин. — И не было. Не болтай, будто нету глаз у тебя!

— А что ж ты, никогда и не предлагал ей руку и сердце, дядь Лёш? — оскалился в улыбке Гурьев. — Молодо-зелено, маменькой не велено. Это же всё давно позади, разве нет?

— Мадам Кошёлкина, — усмехнулся старик. — Каково звучит, а? Заслушаешься.

— Это же ерунда всё, — тихо сказал Гурьев. — Особенно теперь.

— А тебе что за дело?!

— А мне всё это так в глаза лезет, дядь Лёш, — Гурьев вздохнул. — Я отвожу, отвожу, а оно — лезет и лезет, проклятое.

— Тяжело тебе живётся, Яков Кириллыч, — криво усмехнулся старик. — Ты-то чего не остепенишься?

— Беда в том, дядь Лёш, — те, кто за нами бегают, нам сто лет не нужны. А те, без кого мы дышать не можем, в нашу сторону и не смотрят.

— Это кто ж такая, что в твою сторону не смотрит?! — удивился Кошёлкин. — Королева, что ли?!

— Почти угадал ты, дядь Лёш, — восково улыбнулся Гурьев. — Вот видишь, какие мы с тобой, — братья по несчастью, можно сказать. Так что давай друг за друга держаться. Авось удержимся, спина к спине, отобьёмся. А?

— Давай, излагай своё дело, учитель, — усмешка тронула тонкие губы Кошёлкина. — Раз пошла такая пьянка.

— Не знаешь ты, что за шпана тут куролесит?

— Шпана?! — безмерно удивился Кошёлкин. — Какая шпана?!

Гурьев обрисовал сюжет — коротко, в несколько предложений.

— Вон как, — Кошёлкин поскрёб переносицу. — Я тебе так скажу, сынок. Это — ерунда какая-то. По описанию твоему — Свинцов это, с сявками своими. А Свинцов — он у Ферзя на коротком поводке. Таком коротком, что без Ферзя шагу ступить не рискнёт. Понимаешь?

— А кто это ещё такой?!

— Неужто не слыхал?!

— Не слыхал, — покаянно вздохнул Гурьев. — Откуда мне в таких мелких делах разбираться, дядь Лёш? Ты же сам сказал — высоко.

— Контрабанда это. Серьёзная. А Чердынцев — видать, здорово ему дорожку перешёл. Про него-то ты точно слыхал.

О, да, подумал Гурьев. Про него — более, чем достаточно.

— И что?

— Эх. Что?! Ферзь это, вот что. Без меня завелась тут эта падаль.

— При тебе не завелась бы, — не то спросил, не то констатировал Гурьев.

— Именно так, — Кошёлкин кивнул утвердительно. — Послушай-ка, сынок. А можно, я тебя спрошу кое-что?

— Конечно, дядь Лёш.

— А ведь тебе этот Ферзь — на один зуб. Скажешь, нет?

— Знаешь, дядь Лёш, — задумчиво проговорил Гурьев. — Я тебе так вот попробую объяснить. У строителей пирамид была такая интересная привычка — ловушки для будущих гробокопателей оставлять. Ну, например: поставят тумбочку посередине хода, а на тумбочке — золотая фигурка с полпудика весом. Стоит он, весь из себя такой, прямо в руки так и просится, — бери, не хочу. Ты его хвать — а он, оказывается, на педальке хитрой стоял. Отпустил воришка педальку — и поехали из стен жернова, да и осталось от нашего воришки одно мокрое место. Вот этот Ферзь, сдаётся мне, и есть такая фигурка. Даже имечко — вполне.

— Ишь, чего навыдумывали, поганцы, — усмехнулся Кошёлкин. — И на кого же такой капкан поставлен? Не на тебя ли?

— Не именно на меня. Но стоит — и часа своего дожидается. Так, вообще.

— И как же народ умудрялся пирамиды-то обчищать? Ведь умудрялся? А?

— Так ведь голь — она на выдумки хитра, дядь Лёш. Есть несколько трюков. Например, придержать площадку-педальку рукой. Или — золотую фигурку убрать, свинцовую — поставить. Раз — раз.

— Так это ж заранее надо знать — и куда ставить, и свинца сколько взвесить. Нет?

— Да, — согласился Гурьев и улыбнулся. — А ты мне на что, дядь Лёш?

— Ишь, какой. Понятно.

— Это хорошо, что понятно.

— Понятно, понятно. Ну, видимо, придётся вспомнить мне молодые годы. Посиди, — бросил он Гурьеву и вышел.

Снова появился Кошёлкин через несколько минут — собранный, одетый в габардиновый костюм, в мягких парусиновых туфлях, косоворотке. Сев за стол, спросил:

— Оружие-то есть у тебя, Яков Кириллыч?

— А у тебя, дядь Лёш?

Кошёлкин достал «Браунинг №2», подтолкнул Гурьеву. Гурьев улыбнулся едва заметно, под удивлённо взлетевшими бровями Кошёлкина разобрал пистолет, посмотрел в ствол через казённик, собрал, вставил обойму и толкнул «Браунинг» обратно Кошёлкину:

— Если бы ты знал, дядь Лёш, как я рад, что ты есть. А не страшно ствол в доме держать, по нынешним-то временам?

— Я своё отбоялся, — пригладил седины Кошёлкин. — Бери, если надо. Я обойдусь.

— Нет. Это я обойдусь. Довольно легко обойдусь, дядь Лёш. Не сомневайся.

— Ты героя-то из себя не строй, — сыщик насупился. — Ферзь — это тебе не босота какая, это серьёзно.

— А ты сам-то, дядь Лёш, — среагировать успеешь?

Кошёлкин опять его обрадовал, — да так, что Гурьев не счёл нужным сдержать улыбки, глядя в чёрный бездонный зрачок ствола: скорость, с которой сыщик управился с пистолетом, сделала бы честь любому из оперативников угрозыска раза в три помоложе Кошёлкина. Гурьев отвёл ладонью ствол оружия: