Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 (СИ) - Дубинин Антон. Страница 36

Аймерик общался со мною по-прежнему просто и дружественно, тако же и Айма — но им обоим на меня не хватало времени. Аймерик, по требованию отца, посещал мастерскую ювелира, учась делать кольца и пряжки; не брезговал мастер Йехан и плетением кольчуг, во времена войны превращаясь в оружейника. Так что Аймерик проводил целые дни в мастерской, клепая крохотными заклепками кольчужные кольца на тонком металлическом полотне и слушая городские сплетни. У мастера ювелира было двое помощников, сыновей важных горожан, а по вечерам собирались сходки, вроде как у мэтра Бернара. Там выслушивались и обсуждались новости Тулузы и окрестностей — взят Памьер, город графа Фуа, верней, его сестры, важной еретички Эсклармонды; взят замок Готрив; Монфор собрался на Керси… Помимо плохих новостей, бывали и хорошие. Особенно восхищали Аймерика подвиги Фуаского графа. Он взахлеб рассказывал по вечерам, что граф Раймон-Рожер взял в плен двух знатных франков — Тюрси и Лангтона, брата самого архиепископа Кентерберийского; граф Раймон-Рожер отбил обратно Готрив; граф Раймон-Рожер то-то и то-то… Вспоминая Монжей и хрустящие под копытами лошадей человеческие кости, я отмалчивался. Мне было нечего сказать, в самом деле нечего. Вспоминая Эда и рыцаря Альома, я в очередной раз думал, что люди все одинаковы, важно только, на какой ты окажешься стороне… И от этих мыслей меня накрывало безысходной тоской.

Айма училась письму, чтению и ткачеству в манихейской школе в «женском доме»; туда же она водила свою малолетнюю сестру. Занимались с девочками женщины-еретички, умевшие читать и писать; за школу требовалось платить — деньги богатых горожанок, вроде наших девиц, шли на содержание сироток, воспитуемых в катарской вере. Айма, в свою очередь, приносила из катарской школы новости другого рода: о епископе Гауселине, о новых «соборах» по стране, о том, кого из знакомых готовят к «консоламентуму» — то бишь «утешению», еретическому крещению. Однажды, правда, она вернулась в слезах: ненавистный легат Арнаут, оказывается, отъединился от Монфора и с отдельной армией ездил по стране, разыскивая еретиков. Ему удалось взять город Ле-Кассе, вернее, Ле-Кассе сам сдался и выдал «Совершенных» — числом восемьдесят человек; не далее чем третьего дня они были сожжены. Госпожа Америга от такой новости сильно побледнела, сам мэтр Бернар заплакал — среди манихейских «диаконов» и «пресвитеров» Ле-Кассе давно уже обретался его родной брат Барраль, во священстве взявший апостольское имя Андре. Айма с пылающими мокрыми глазами обнимала отца, уговаривая его не плакать — дядя Андре умер за веру, умер благодатной смертью, стало быть, печалиться о нем грешно. Дай добрый Бог и нам всем так погибнуть — будучи Облаченным, праведным и твердым в вере, чтобы огонь костра становился для грешной плоти огнем Духа Святого. И всякому ведь известно, что когда доброго христианина сжигают на костре, он и боли-то не чувствует — всю боль и мучения берет на Себя Господь! Они сегодня немало обсуждали великое событие с женщинами своего дома, и даже сама великая «На Рейна» (главная еретичка) говорила, что надобно не плакать, но радоваться… Однако говоря так, Айма утирала слезы.

Я отлично помнил, как адски кричали сжигаемые еретики под Лавором — вряд ли было похоже, что Господь берет на себя все их мучения! Но я счел, мягко говоря, неуместным повествовать об этом здесь и сейчас.

Из Ле-Кассе — первого захваченного города графства Тулузен — в Тулузу явились беженцы. Они приезжали целыми семьями, с телегами и спасенным скарбом, кое-кто гнал с собой скотину. У кого были родичи — те устраивались в их домах, некоторые занимали разоренные предместья и начинали их отстраивать. Но изрядное количество бездомных днем и ночью толклось на церковных папертях и возле приютов святого Иакова и Ла-Грав, что в Сен-Сиприене. Сен-Сиприен — бедный пригород, по большей части деревянный, не обремененный муниципальной стражей порядка. Бедняки умудрялись устраивать себе временные жилища с навесами из шкур, но ясно было, что зимой они там не выдюжат. Мне нечего было подать им, просившим милостыню. Сына знакомых мэтра Бернара невесть кто убил вечером на улице — не то фульконовы люди, не то пришлые бедняки; вся-то вина отрока состояла в том, что он прогуливался обремененный деньгами, в красивом бархатном плаще. Нашли его уже без денег и без плаща, с рваной раной от деревянного кола на груди. После этого случая Аймерику и Айме было строго запрещено родителями после заката ходить далеко от дома, пусть даже и по делам. Но они все равно ходили, конечно — благочестивая Айма на катарские сборища в дом консула Морана, а мой друг — по своим мальчишеским делам.

Так, казалось бы, нетерпеливо ждал я конца осады; а когда наступил мир, томился и скучал по военным дням. От одиночества я стал весьма благочестив; в отлученном городе не служили месс для народа, большая часть клира удалилась из Тулузы вместе с Фульконом, но я привык подолгу молиться на ступенях запертого Сен-Сернена. Позже я нашел выход и стал посещать службы у госпитальеров, в иоаннитском квартале Сен-Ремези. У госпитальеров, оказывается, было от Папы особое разрешение — служить «тихие» мессы, без колоколов и с трещоткой, как в Страстную неделю, даже во времена интердикта. У них была и больница при командорстве; по большей части там лечились не паломники, а братья самого же ордена. Какие там паломники в отлученной Тулузе! Я мечтал попроситься работать при больнице, прилепиться хоть к кому-нибудь, но боялся, что меня примут за обычного попрошайку. То, что отчасти я им и являлся, не утешало ни в малейшей степени.

Более всего меня удивляло, что в городе жили католики — обычные, ничем не отличимые от прихожан Сен-Виктора в Париже или тех пилигримов, что каждый вечер окружали переносную кафедру легата Арнаута в походе. Еще я частенько прохаживался мимо капитула в тщетной надежде увидеть графа Раймона: я знал, что он, по приезде в город, останавливается либо в Капитолии, либо же в городском доме у кого-то из знатных друзей. Впрочем, графа я ни разу не встретил.

Зато однажды, явившись домой после госпитальерской мессы, я встретил чудовище.

Это был широкоплечий, высоченный человек; он сидел ко мне спиною за столом на кухне и пил вино с хозяином. Волосы у него были темные, длинные, голос — гулкий, очень громкий; он рассказывал, похохатывая, что-то очень смешное. Мэтр Бернар наигранно громко смеялся: ну надо же, мол! Что говорите, эн Гилельм!

Я уловил имя Пюилорана и остановился прислушаться, хотя изначально, увидев гостей, хотел сразу смыться.

— Да, да, именно купил обратно собственный замок! Сами знаете, мэтр Бернар, какой наш Сикар отличный рыцарь. Вот и сразился на этот раз весьма успешно: Сикар Пюилоранский против Гюи де Ласи! Сто серебряных марок, и замок снова Сикаров, без резни и кровопролития!

— А что с самим рыцарем Гюи? — спросил, от смеха расплескивая вино, хозяин дома.

— Да вот незадача: повесил его Монфор! Что ж поделаешь с рыцарем, который от Божьего суда отказывается…

— А жаль, ей-Богу, эн Гилельм: побольше бы Монфору таких баронов, как добрый Гюи, и Каркассон бы нашим остался, и Памьер…

— Ха-ха-ха!..

Метр Бернар заметил меня, стоявшего в дверях, и добродушно окликнул: а, это ты, заходи, чего ж ты встал. Наверное, поесть хочешь — так в печи хлеб еще теплый, и сыра можешь взять…

Я подошел — и едва не упал, увидев вблизи лицо смешливого эн Гилельма. Господи Иисусе! Какая радость, что я его увидел ясным днем, а не после заката где-нибудь на улице!

Не было у Гилельма ни ушей, ни носа; на месте их — плохо зарубцевавшаяся розоватая плоть. Особенно страшен был нос — с двумя дырами прямо на рубце, похожем на уродливую розу. Глаз у Гилельма остался только один, блестевший над ужасным рубцом; и глаз этот оказался карим, как у граф-Раймона, что меня испугало более всего. Безносый человек увидел ужас в моих глазах и засмеялся странным, жестоким смехом.

— Что, страшен, а? Можно мной детей пугать?

— Полно, полно, Гилельм, — мэтр Бернар хлопнул его по плечу. — Вовсе ты не так уж страшен. Ты на себе поношение франкам носишь, а тебе самому тут стыдиться нечего. Я вот, например, привык, вовсе не замечаю твоих шрамов.