Ад-184 (Советские военнопленные, бывшие узники вяземских «дулагов», вспоминают) - Авторов Коллектив. Страница 53

Папа был политически грамотным человеком, у нас в доме была литература политических деятелей того времени, в том числе работы Ленина, Сталина и т. д., отдельные сочинения классиков марксизма. Я училась „читать“, в частности, и по этим книгам. Знала всех вождей по именам и называла их на картинках; папа учил меня петь революционные песни — „Каховку“, „Орленка“ и его любимую: „Полюшко-поле, полюшко, широко поле, едут по полю герои — это Красной армии герои“ (эту песню впоследствии замечательно исполнял американский певец Поль Робсон).

На день Великой Октябрьской революции папа обязательно водил меня смотреть иллюминацию, обычно к электрозаводу (м. „Электрозаводская“). По теперешним временам, когда каждый день иллюминация — да какая! — ночь превращена в день, а тогда это было всего несколько лампочек на башенке здания завода. Это было лишь дважды в году, а воспринималось мною, да и всеми, как праздник души и единения со всеми, кто радовался вместе с нами.

В 1935 г. построили первую, Сокольническую, линию метро, и мы с папой ездили на станцию „Красные ворота“ („Лермонтовская“) кататься на лесенке-чудесенке (там был самый длинный эскалатор по тем временам).

На майские праздники папа брал меня с собой на демонстрацию. Помню, когда папа был „на гражданке“, мы ходили на демонстрацию от его работы. Это предприятие было на Ткацкой улице (м. „Сталинская“). Станцию построили в войну, а после переименовали в „Семеновскую“. Это предприятие после войны входило в систему ВПК, и там работал мой муж — Макаров Павел Дмитриевич.

Папа привил мне любовь к политическим наукам, но это неосознанное, детское восприятие сделало свое дело.

Я с 6-го класса и до достижения 30 лет постоянно на май и октябрь ходила на демонстрации и не представляла себе жизнь без этих праздничных, таких замечательных и запоминающихся мероприятий. Это тоже заслуга папули. Он был бы рад видеть меня такой, какая я есть. Я имею два высших образования — техническое и политическое. Правда, в этом огромная заслуга моей драгоценной мамули, добрых людей советской власти, но папин первоначальный вклад несомненен.

В праздники и в дни, когда у нас гостили и приезжали родные и друзья, было всегда весело. Папа играл на балалайке, в доме пели, танцевали, особенно мы бывали рады приезду дяди Вани Хоменко. Он был очень красивый, даже я могла это отметить. Он был военнослужащим (может, учился с папой на „Выстреле“, и там познакомились?) и служил в то время в Узбекистане, у нас в доме он назывался „дядя Ваня из Ташкента“. Он приезжал к нам, обвешанный гостинцами и подарками. Это были решето с виноградом, тюбетейки и хромовые сапожки для мамы и меня. Даже однажды дядя Ваня привез маме настоящие бурки. В доме царили веселье и смех, обстановка сердечной дружбы и взаимопонимания. Дядю Ваню я видела после войны году в 1948-1949-м, летом, он гостил у нас и все сокрушался, что о Коле так ничего и не известно. Меня одарил подарками, и очень кстати при нашей с мамой удручающей бедности.

Часто заходил к нам Жоржик (не помню фамилии), он был моложе папы и дяди Вани, но дружил с ними, он учился в Академии; мне он запомнился тем, что, когда в танцах ему не хватало „дамы“ (а это были мама или Лизочка), он танцевал со стулом.

Большим другом папы был наш сосед по квартире Николай Иванович Мокрицын, он был летчиком и погиб в первые месяцы войны, став Героем Советского Союза.

Папа любил меня, заботился о нас с мамой, баловал по возможности.

Осенью 1938 г. меня определили в детский сад. Это был замечательный детсад, как и все, что делалось для блага народа, а детей особенно, в то время. В 1939 г. летом нас отвезли на дачу (по-моему, в Голицыно). В родительский день меня навещали родители, но потом папа приехал еще раз, его на территорию, естественно, не пустили. Так он пробрался сквозь дыру в заборе и передал мне гостинцы и игрушку. Это был гуттаперчевый пионер, который кувыркался на турнике. Я, как всегда, плакала: хотела домой, и папа вскоре до срока забрал меня с дачи, за что ему попало от мамы. Моей последней игрушкой, которую я выпросила у папы лишь только потому, что такая была у моего приятеля, был надувной резиновый зеленый крокодил. Участь этого крокодила „ужасная“: его во время войны съели крысы.

На новый 1940 год папа купил мне лыжи, да не простые, а с креплениями, правда, мягкими; я на них мало каталась, одну зиму только, а потом их сожгли во время войны вместо дров.

Помню, как папа оформлял меня в школу: мы сдавали анализы и проходили врачебную проверку в замечательной больнице Десятилетия Октября. Это огромная пятиэтажная больница у метро Семеновская; к школе папа купил мне все, что необходимо первокласснику, тут я опять отличилась и потребовала вместо портфеля синий чемодан.

Папа, естественно, не устоял, но 1 сентября с синим чемоданом я оказалась в 435-й школе одна. Школа наша была построена в 1931 г., таких прекрасных школ сейчас не строят. Я окончила эту школу в 1951 г. Здание ее стоит и сейчас, но медленно разрушается, а жаль.

Училась я хорошо, папа мне во всем помогал, я только совершенно не могла рисовать, даже сыр из букваря и то не смогла изобразить в тетрадке, все закончилось слезами и сердечным утешением.

Летом после школы меня отправили к бабушке в Пешки, а 22 июня началась война, но меня она пока не коснулась, хотя в Москве уже начались бомбежки. В начале войны папу не призвали в действующую армию, все же возраст, да и на гражданке дел хватало, надо было быстро все переправить в тыл, да и армию снабжать всем необходимым.

В октябре папа привез и маму в Пешки и обустроил нас у бабушки. Никто никогда не мог и подумать, что, спасаясь от бомбежек, мы попадем в оккупацию, а фашисты окажутся в 20 км от нашей Москвы. Селяне и мы вместе с мамой и бабушкой селились в землянках в лесу между Ленинградским и Дмитровским шоссе, там же располагалась группа лиц, оставленных в тылу для организации сопротивления врагу. Мы оставались в оккупации 12–15 дней.

В середине декабря Солнечногорск был освобожден, и мы с мамой на открытой армейской машине были „заброшены“ в Москву нашими красноармейцами. Это было в первой декаде января 1942 г.

Папа был эвакуирован в Горький 4 января (?), т. е. мы разминулись. На столе в нашей комнате лежал черствый белый батон (мы его разрубали топором), в чайнике — замерзшая вода. Вся квартира стояла пустая.

Все — стали жить без папы и без вестей о нем.

Первая весточка от папы пришла 23 февраля из города Никологоры Ивановской области в ответ на мамино письмо (видно, папа оставил адрес, куда ему писать).

Папа писал, что рад нашему благополучному возвращению, и очень просил маму не предпринимать никаких шагов без согласования с ним. 24 февраля пришла другая открытка, тоже из Никологоры, папа сообщал маме, что пытается добиться переговоров с ней по телефону, передает привет всем маминым московским родным и просит „каким-то образом перетащить маму (т. е. бабушку) в Москву“. Потом были открытки от 5 марта и 28 марта 1942 г. (из г. Вязники), в которых папа писал, что „ваш папа пока жив и здоров, получил назначение в Москву, скоро, возможно, буду“.

Все открытки пронизаны теплом, заботой, тревогой, обеспокоенностью за нас с мамой. Папа знал, что мама молоденькая, неопытная, без специальности. Как она сможет прожить без поддержки одна с небольшим ребенком?

Что это было за „назначение в Москву“, мы узнали вскоре. Это была середина, скорее всего конец мая 1942 г.

В апреле мама устроилась на работу уборщицей в контору „Дормосттранспорт“ в буфет, где кормили шоферов. Шоферы были на казарменном положении, это означало, что после рейса они шли не домой, а спали на работе в общежитии до следующего рейса и тут же питались в буфете. В буфете в любое время дня и ночи теплился титан (это большой вроде бы самовар), и шоферы могли попить кипяточку, мама должна была натаскать дров и поддерживать тепло, мыть котлы из-под привозимой пищи, мыть полы и поддерживать чистоту в помещении, где содержалась пища, где питались шоферы. Ей, бедняжке, доставалось. Папуля не зря опасался за нас. Я почти всегда была предоставлена сама себе, даже школа до сентября 1942 г. не работала.