Ад-184 (Советские военнопленные, бывшие узники вяземских «дулагов», вспоминают) - Авторов Коллектив. Страница 66
Очень хотим, чтобы портрет нашего Алексея Степановича Блохина был рядом с другими портретами на этом прекрасном памятнике».
Из воспоминаний Егорова Юрия Викторовича, племянника ездового 396-го сп 135-й сд Виктора Герасимовича Яснова (1923-06.09.1942, лазарет № 2 «Дулага-184»).
«„В-и-и-тя…“
Ух ты! Словно стрела со свистом вонзилось в голубоватую вату облака, прожгла его и улетела дальше в синее небо. „Витя, вставай. Царство небесное проспишь“. Голос мамы, тихий (еще малыши проснутся), но настойчивый, окончательно развеял утренний сон. „Да, пора вставать. Нас ждут великие дела в виде длинных-предлинных грядок. Пора за лопату браться…“
В Никулино — селе, что километрах в пяти от Москвы-реки и немногим больше от подмосковных Бронниц, — почти все более-менее взрослые майские дни начинали с самого ранья на огородах. Сажали картошку. Раннюю, на продажу. До начала рабочего дня успевали много нашагать и лопатой намахаться. А то ведь когда потом? Некогда. Работа, колхоз да фабрика. С посадкой, если упустишь время, не наверстаешь. Благо окрестные почвы песчаные, копать не особо трудно, прогреваются быстро, а с навозом и урожай богатый.
Сажали картошку рано, чтобы первыми отвезти ее в Москву и продать. Не стал исключением и май 41-го. Погода стояла ясная, с раннего утра работалось легко и споро. Правда, к обеду Виктор подустал, да и то с матерью намотали, поди, с десяток километров. Грядки от задов дома уходили ровными холмиками далеко вниз к пруду. „Вот бы лето все такое было — теплое, солнечное. Чтоб и поработать, и отдохнуть, и накупаться. Долго его ждешь, а тут считанные деньки остались“, — подумалось Виктору.
Лето обещало быть жарким. По всем признакам, и не только погодным. Забот по хозяйству прибавилось. Отец с утра уходил на работу на переправу а старший сын, Виктор, оставался за главного мужика в доме. И дом большой, и семейство большое. Старшая сестра Шура (Витя вторым за ней родился) уже бригадирствовала в колхозе и нет-нет, а то и частенько отрывала брата на колхозные работы.
„Он тихий был. Мне перед войной четырнадцатый год шел. Мать меня все больше за младшими присматривать оставляла, за Верой и Володькой. А сама уже на сносях была с Борькой. Поэтому я той весной и началом лета все больше дома сидела. А Виктор то матери помогал, то в колхозе. Дома он не особо заметен был. Может, потому, что малыши все мое внимание забирали. Хотя тихий он был всегда. Я не помню, чтобы он ватажился с ребятами, гулял. Да и девушки у него не было. Короче, домашний парень. Мать нас заставляла помогать ей скатерти плести. С фабрики давали заготовки, а по домам плели и готовые на фабрику сдавали. Так всю оснастку и челноки Витя нам сам делал. И, бывало, сядет и смотрит, как мы плетеные узоры выводим. Хорошие получались скатерти. Картинки.
Война ворвалась в их размеренную жизнь, как смерч разметающий. Собрался отец — Герасим. Проводы, слезы, надежда на скорое возвращение. А за ним подошла очередь и старшего сына. Виктора определили рыть окопы под Смоленском. Очень уж яростно и быстро враг наступал. Послали его крепить оборону Москвы на дальних западных подходах.
Первый месяц вестей от него не было. И вдруг в конце лета приехал. Худой, обжаренный солнцем, как смоль. Мать как его увидела, только руками взмахнула. На порог дома не пустила, повела на зады. Там на соломе велела всю одежду (да какая там одежда — лохмотья) снять. Наготовила горячей воды, дала мыла.
Да, это надо было видеть. Витя наш так завшивел, что страшно представить. И когда с себя эту заразу смыл, словно серую пленку с тела содрал. Мать потом вшивую солому керосином облила и сожгла. Вот так я и узнала, как оно на войне-то. Грязь, голод, вши. И страх. Витя рассказывал: фашисты, когда наступали, так их огнем поливали, что невозможно было голову из окопа поднять. Вот так, сами эти окопы рыли и сами в них и спасались.
Недолго довелось ему погостить в родном доме. Забрали вскоре на фронт. Я уже поступила в техникум, в Москву. Домой приезжала на выходные, поесть, с собой картошки взять. Пайка не хватало. В Никулине и прочитала первое письмо от Вити. Писал он, что направили его в школу, на сержанта учиться. Писал: буду командовать отделением. Вот так командовать ему-то тихому…
Второе письмо я матери читала уже зимой. Брат писал, что сидит с бойцами в подвале какого-то кирпичного дома. А по дому фрицы лупят снарядами без остановки. Грохот, дым, пылища. Выйти страшно и оставаться страшно, того и гляди засыплет. Такие вот ужасы“.
Когда оно пришло, это второе письмо, Нина Герасимовна точно не помнит. То ли в конце 41-го, то ли в начале 42-го. А только после писем от Виктора не было. Лютая тогда зима встала. И как ее бедные наши новобранцы пережили, как врага от Москвы отбросили, родные не знали, не ведали.
А ближе к лету отец в московский госпиталь с ранением попал. Подлечили его, ходить стал. Упросил врачей отпустить домой на краткосрочную побывку. „Мол, дома с родными быстрее поправлюсь“. Отпустили. Повидался с женой, родственниками, детей попестовал, воздухом домашним в полную грудь надышался и вернулся в Москву на выписку.
„Если бы мы знали, что видим отца в последний раз, если бы знали. Он ведь ко мне в общежитие приезжал после дома. Повидаться. Картошки привез домашней. Посидели вместе. Про военное житие мало говорил. Запомнила только один его рассказ, как, когда они в атаку шли, фашисты их минометным огнем встретили. Свалился он в свежую воронку, вжался в землю. А рядом свист, грохот, чьи-то крики и стоны. И вдруг в эту воронку, как цыплята, молодежь необстрелянная посыпалась. Набились тесно. Дрожат, к отцу жмутся. Отец их давай гнать, бегите, говорит, по одному в другие воронки, а то мы приметные, нас много здесь, в первую очередь и накроют. Обошлось. Живы остались. Отец рассказывал о воевавшей с ним молодежи, а я Витю нашего вспомнила, как он там?
Ушел отец опять на войну и не вернулся. Так сталось, что на отца и Витю похоронок не было, а получили мы бумаги на них с одинаковым текстом: "Пропал без вести".
После войны стали наводить справки об отце и брате. Может статься, живы. Помню, вызывает меня мастер, я уже тогда на заводе работала, и говорит: "Тебя военком вызывает". Что такое? Зачем? Отпустили с работы. Пошла. Встретил меня военком по-доброму, в кресло усадил. "На ваш запрос, — говорит, — пришел ответ, что отец и брат ваш пропали без вести". А потом он как бы мимоходом, как бы сам с собой разговаривая, добавил: "Брат ваш Виктор, по всей видимости, в плену погиб". Я как-то на эту мимоходную фразу внимания не обратила или не хотела обращать. Не верилось, что Витя так вот погиб, в плену. А оно верно оказалось. Почти шестьдесят лет спустя открылось, что погиб мой братик в концлагере в Вязьме. Если бы не поисковики, спасибо им, так и не узнали б его судьбу“.
…Как далека и как близка та страшная война. Далека, потому что прошли десятилетия, затянулись шрамы рвов и окопов на теле земли. Близка, потому что никак не заживают, не затягиваются раны в сердцах наших людей. Так как в каждой семье есть погибшие. Долго, долго еще будет помниться война… Ибо страшно себе представить, что пережил, что чувствовал перед смертью наш Витя. Этого представить невозможно. Какие он терпел муки, на что надеялся. И видел ли сон, в котором раннее майское утро и голос мамы: „Ви-и-тя, вставай…“.
Мы, сегодняшние от корня Ясновых, близкие и дальние родственники, низко кланяемся тем, кто открыл нам место упокоения нашего Виктора. У нас теперь есть место, куда мы можем приехать поклониться и помянуть нашего погибшего родственника Виктора — молодого русского парня, жизнь положившего за нас, будущих. Вечная тебе память!»