Огни Новороссийска (Повести, рассказы, очерки) - Борзенко Сергей Александрович. Страница 70

Председательствовавший секретарь горкома партии назвал фамилию маршала. Маршал, покачиваясь от волнения, вышел на трибуну, напомнил о своих летчиках живых и мертвых, на минуту задумался. Его величественную фигуру из лож рассматривали в бинокли, как в театре.

— Ну, что вам еще поведать? Расскажу, как сбили меня. — Двумя фразами он нарисовал портрет горбоносого фашистского летчика — Ну так вот, после одного боя над Огненной землей я замешкался и последним возвращался на аэродром. Над морем меня настиг горбоносый. Мы узнали друг друга и завязали неравный бой. Я уже расстрелял боезапас, оказался безоружным, и как всегда бывает в таких случаях, как не крепился— плюхнулся в море. Открыл фонарь самолета и вывалился в холоднючую воду. Берег едва проглядывался, но я поплыл кролем, сделал несколько резких движений и почувствовал свежую рану. Море окрашивалось в розоватый цвет. Остановить кровь было нечем, она вытекала в воду, а с нею казалось вытекала и сама жизнь. Я наверняка знал, что до берега мне не добраться. Но инстинкт самосохранения заставлял плыть. Один взмах рук, второй, третий, сотый. Не хватало дыхания. Быстро темнело, а может мутилось в глазах. Берег вместо того, чтобы приблизиться, — исчез. Последние силы покидали тело. И тут я услышал шум мотора, даже подумал, что это гудит в голове. Рядом застопорил торпедный катер. Меня подняли на борт, я потерял сознание и очнулся в далеком госпитале… Прошла целая вечность, а я до сих пор не знаю, кому обязан жизнью.

В зале стояла тишина, и в этой напряженной тишине, словно удары колокола, раздались энергичные слова:

— Это был я, товарищ маршал! — В конце зала поднялся мужчина в белом пиджаке, на котором поблескивал орден Красного Знамени. Все взоры обратились к человеку, стоявшему неподвижно, как памятник. Маршал узнал в нем вчерашнего инженера с цементного завода.

— Идите сюда, на сцену, — позвал председатель, и все в президиуме замахали руками, приглашая его к себе.

Человек сразу вспотел и под аплодисменты пошел армейским шагом. Его осыпали цветами. Он, не торопясь, поднялся в президиум, стал рядом с маршалом, низенький, щуплый, похожий на мальчугана. Несколько минут они стояли молча, узнавая друг друга, улыбаясь и радуясь столь необыкновенной встрече.

— Расскажите, как все это произошло, — попросил председатель.

— Очень даже обыкновенно. Наш корабль возвращался на базу. Видим, клюнули советский самолет. Ну, мы и помчались к месту происшествия, с надеждой, что летчик жив. Конечно было не по себе, слишком близко город. Подошли к масляному пятну, и когда подняли человека на борт, тут нас взяла в работу фашистская батарея. Снаряды рвутся вокруг, а мы маневрируем среди разрывов и уходим и, как видите, не оплошали, ушли без потерь.

Затем за городом, в уютной гостинице виносовхоза, был банкет. Маршал и инженер-цементник сидели рядом, пили сухое вино, и все не могли наглядеться друг на друга. Генерал-полковник поглядывал на инженера; ему казалось, что этот человек был командиром катера, под огнем увезшего его с изгрызанного бомбами пирса.

В числе многих тостов, произносимых со всех сторон огромного зала, маршал сказал несколько слов о своем потерянном и вновь обретенном друге.

— Вчера я встретился с ним на заводе, видел его в работе. Возвышенное беспокойство за порученное дело, присущее героям обороны и штурма города, не исчезло и продолжает жить в рабочих цементных заводов, заново построенных на почве, обильно политой кровью. — Маршал обнял бывшего матроса, и они, как братья после долгой бесконечной разлуки, поцеловались на глазах у сотен людей, знающих подлинную цену жизни.

Апрель 1970 г.

ЭЛЬ-АЛАМЕЙН

Хлебников оперся на лопату, подставил вспотевшее небритое лицо под морской ветер, огляделся вокруг. С холма, у которого он рыл противотанковый ров, виднелось море, покрытое белыми бурунами, набегающими на песчаные отмели и остовы разбитых, почерневших от воды барок. Он оглянулся, увидел убогую краснокрышую деревушку, превращенную в лагерь военнопленных: несколько черных от дождя домов, приютившихся под тенью дубов и вязов; стога сена, сложенные на каменных тумбах; поля под паром; мужчин, одетых в оборванную военную форму, роющих землю, покрытую чахлой солонцеватой травой, отливающей серебром под порывами ветра.

— О чем загрустил, парень? Тоскуешь по Родине? — раздался за спиной Хлебникова веселый голос.

Хлебников оглянулся. В двух метрах позади стоял молодой человек с обожженным лицом, с натянутой на него розовой прозрачной кожицей, в рубцах и шрамах. Лицо казалось бы отталкивающим, если бы не черные, необыкновенно блестящие глаза.

— Вот она какая грустная, страна Франция — вроде большой погост. Кругом одно запустение. И травы все какие-то, как на подбор, кладбищенские: желтоцветник, плевел, папоротник, кукушечный горицвет, перекати-поле. Сюда бы бабку мою, она бы враз на целую аптеку набрала тут всяких лечебных трав. Очень понятливая старушка к медицине, декокт против любой хвори могла изготовить. В детстве помогал ей — одной ромашки за лето пуда три собирал. Бабка ее в больницу продавала, четвертак за фунт… Ребята допекали меня, а вот поди же ты, пригодилась мне бабкина наука. Лицо мое в плену гнить стало. Так я его крепким настоем чая излечил — в одном доме нашел непочатую пачку. Конечно, и молодость помогла. В молодости раны заживают быстрее, а мне двадцать два года… Вот остролист, помогает при резях в желудке. — Отломил веточку с красными ягодами, растер, понюхал.

Хлебников посмотрел в лицо парню, смущенно отвернулся. Ему стало неловко за свою красоту, как бывает иногда неловко здоровому в присутствии инвалида.

— Пускай тебя не смущает мой портрет. Его в Москве починят. Читал в газете — научились… Главное, чтобы душа уцелела. Давай о России помечтаем. Почитай русские стихи, если знаешь, — попросил парень, провожая глазами немецкого часового, подминающего сапогами цветы.

Хлебников ласково взглянул на собеседника.

— Я тоже люблю стихи… Был у меня боец Ваня Родников, лет восемнадцати, не более. Как-то выхватил из полевой сумки тетрадку и прочел о камне, на котором сидел со своей любимой. Стихотворение кончалось тем, что взял бы с собой тот камень, если б не был он тяжелым. И еще о том читал, как любимая уходит на свидание к другому… Ни одной строчки не напечатал поэт, а запомнился. Помню с детства: «Весело сияет месяц над крестом, белый снег сверкает синим огоньком». Убили Ваню, и тетрадка пропала. Иван Родников! Фамилия-то какая светлая, чистая, и имя тоже. Родится у меня сын — обязательно назову Иваном… Я вот все смотрю, где мы, что перед нами — Атлантический океан или только пролив? — спросил Хлебников.

— В нашей бригаде есть англичанин, так он сказывает: Ла-Манш. Да вон и сам он. Эй, Давид, ком хир!

Толкая тачку с землей, подошел высокий худой человек.

— Скажи, это пролив? — спросил Хлебников.

— Да, в тридцати километрах отсюда Британские острова. Я побережье знаю как свои пять пальцев, тут я и в плен попал, служил при штабе генерала Александера — славный малый, последним покинул Дюнкерк, только не знаю, добрался ли он домой.

— Раз перед нами пролив, надо удирать, — решительно сказал Хлебников.

— На чем? На палочке верхом? — спросил обожженный парень. — Тут тридцать километров — не одолеешь. Да и море здесь никогда не бывает спокойным.

— Убьют, — пробормотал англичанин. — Или на берегу застрелят, или в море. Кругом эсэсовцы.

— Двум смертям не бывать, одной не миновать. А жить стреноженным я не могу, — поддержал Хлебникова парень.

— Лучше быть в плену, — процедил сквозь зубы англичанин. — У меня на этот счет своя программа. Самое выгодное на войне — жить в плену. По крайней мере можешь быть гарантирован, что останешься цел. — Человек согнулся и покатил тачку дальше.

— Как можно так, по-скотски, рассуждать в тридцати километрах от дома? — спросил Хлебников парня.