Современная советская фантастика (Сборник) - Вирен Георгий Валентинович. Страница 71

— Разрешите посмотреть Машину? — осторожно спросил Сорокин.

— Я уничтожил ее, разбил! — крикнул Матвей и в этот миг поверил себе.

— Ах ты, черт! — не удержался Колесов.

— Это не беда, — мягко сказал Никич. — Ведь главное — принцип, схема. Уж если вы в таких условиях смогли ее сделать, то в наших — мы за неделю десяток Машин соберем.

— Нет, — сказал Матвей четко.

— Почему? — удивился Никич.

— Нельзя.

— Да почему же?

— Помните, в «Борисе Годунове»: «Нельзя молиться за царя Ирода, Богородица не велит». Вот и здесь — Богородица не велит.

Костя с Семеном испуганно переглянулись.

— Странный аргумент для выдающегося ученого. А вы, бесспорно, выдающийся, великий ученый, — ласково сказал академик. — Так почему же все-таки нельзя?

— Я же вам сказал, — закричал Матвей, — нельзя молиться за царя Ирода! Эта Машина только горе людям принесет! Это страшная Машина! Машина беды, слез, смерти, безумия! Нельзя!

— Успокойтесь, Матвей Иванович, голубчик, — протянул к нему дрожащие руки старик, — что вы так-то, не надо…

— Я ничего не скажу, — упрямо сказал Матвей. — Этой Машины не должно быть. И запомните: если будете наседать на меня, я лучше помру, чтоб никто не узнал…

— Вы наивный человек, Матвей Иванович! — воскликнул Никич. — Да ведь если мы знаем, что такая Машина возможна, то уж поверьте — мы все силы бросим и откроем ее заново. А силы у нас немалые…

Матвей глядел затравленно, втянув голову в плечи.

— Более того, — продолжал Никич. — Даже если, допустим, мы сейчас по пути в город погибнем в автокатастрофе, все равно Машина будет существовать! Через десять лет, через двадцать, через пятьдесят, у нас, или в США, или на каком-нибудь Таити она все равно возникнет! Прогресс человечества нельзя остановить, а можно только притормозить. И если вы доказали, что Машина возможна, то зачем же тормозить прогресс?

— Это ужасно, ужасно, — поморщился Матвей. — Пусть будет что будет, но я эту тварь в мир не выпущу. Лучше умру.

— Зачем же умирать, Матвей Иванович, — мягко сказал Никич. — Вы действительно выдающийся ученый, такие раз в сто лет рождаются. Вы нужны науке.

— «Если блеск тысячи солнц разом вспыхнет на небе, человек станет Смертью, угрозой Земле», — процитировал Матвей, угрюмо глядя в глаза академику.

— Не надо исторических аналогий, они хромают. И Хиросима, и Чернобыль — вина людей, а не природы, не прогресса, не науки. А вы свое открытие отдаете в надежные руки. Я не о нас говорю, хотя и мы не безумцы. Я о нашем народе говорю.

— Нет, — твердо ответил Матвей.

— …Он придет к нам, — сказал Никич, захлопнув дверцу автомобиля. — Я уверен, он одумается и придет. Не сможет не прийти. Он сейчас не в себе из-за этой женщины, а потом успокоится, и ему понадобится дело. Он же молодой еще. И он придет к нам.

— Неужели ждать? — спросил Костя.

— Еще чего! Шума подымать не будем, я оформлю закрытую тему, под нее создадим спецлабораторию — и за дело. Подбирайте, братцы, людей. Лучших. Со всего Союза. Немедленно.

— А может, все-таки блеф? — спросил Семен.

— Не исключено, — согласился академик. — Но я этому мужику поверил…

— Уж очень он странный, прямо шизоид… Глаза ненормальные…

— А ты что хочешь! — возмутился академик. — Запомни этот день, Семен. Очень может статься, что ты первый раз в жизни говорил с гением. Через триста лет его именем, может быть, города называть будут, а ты хочешь, чтоб он был как все… Дудки, так не бывает!

Ночь — его время, и он вышел из дома, встал на дорожке, запрокинул голову и долго смотрел на ясное звездное небо. Вдыхал его, вбирал в себя. Силился найти тайные знаки, знамения, но не различал их. Он вдруг подумал, что это не настоящее небо, а только черный покров между ним и людьми. Но покров старый, в дырах, и сквозь них просвечивает настоящее небо, а люди называют эти дыры звездами.

И вновь, как когда-то, ощутил он приближение угрозы. Там, на западе, скопилась неясная вязкая масса чернее ночи и стремительно накатывала на него. Матвею захотелось сбежать, укрыться за двумя, тремя дверями, за надежными стенами дома… Спрятаться под одеяло — в детстве там не пугали никакие страхи, там была зона абсолютной безопасности. Но он остался и скоро ощутил, как незримо окружила его вязкая масса.

И дрогнула земля, и пронесся ветер, и на миг погасли звезды, и завыла собака, и властный, неумолимый голос спросил:

— Матвей Иванов Басманов?

— Да, — ответил Матвей на это ветхозаветное обращение, и страх отпустил его.

— По своей воле будешь мне отвечать?

— По своей воле, — твердо сказал Матвей.

— Как ты осмелился пойти против меня?

— Людей жалко стало.

— Виновен! — грозно сказал Голос, и пронеслось вокруг, дробясь и рассыпаясь как эхо: «Виновен! Виновен!»

— Куды ж виновен-то? — неожиданно раздался шамкающий старушечий голосок. — Нешто он кого обидел? Я вон помирала, так Матвей холил меня, как не всякий родной станет…

Матвей узнал этот голос: покойница тетя Груня заступалась за него…

— Он мне, убогой, за сына был, а кто я ему — никто, считай. Он сам пострадавший, вот и к людям сочувствие имеет. Нету его вины!

— Знаешь ли ты, — продолжал неумолимый Голос, — что в этом мире положен предел человеку?

— Я в это не верил.

— И ты хотел переступить предел?

— Хотел.

— Виновен! — прогремел Голос, и снова подхватило стоустое эхо: «Виновен! Виновен!»

Но сразу два знакомых голоса смешались в один:

— Он гений! — кричал Ренат.

— Он гений! — кричал Никич.

— Он выше других людей, он неподсуден! — кричал Ренат.

— Для гения нет предела и нет вины! — вторил ему Никич.

— Знаешь ли ты, — сказал Голос, — что в мире людям даны законы?

— Они мне не нравятся.

— Знаешь ли ты, что человек не может знать будущего?

— Твой мир несправедлив! Он страшен, — закричал Матвей.

— Мой мир неизменен, — ответил Голос, и Матвею почудилась в нем усмешка.

— Нет! — опять закричал он. — Мы изменим его! Он будет, будет справедливым!

— Кто это «мы»? — с презрением спросил Голос.

— Люди! — Матвей охрип от крика.

— Люди? Ты пробовал изменить Закон, и что из этого вышло?

Матвей поник.

— Молчишь?

Он не смог ответить.

— Виновен! Виновен! Виновен! — с нарастающей силой говорил Голос, и эхо вокруг зашумело как буря. И вдруг — сквозь гром и гул — чисто пробился тоненький голос, и Матвей сжался.

— Не верь, мой дорогой, мой бирюк, не верь им. Я ни в чем не виню тебя, а значит, ты прав и ничего не бойся. Я всегда с тобой и люблю тебя…

В наступившей тишине он услышал еще один голос — дальний, улетающий:

— Не верь им, сынок, ты ни в чем не виновен…

Матвей ощутил, что вязкая темная масса исчезла, он стоял один под черным звездным небом. Ни звука, ни ветерка не было в зимнем этом мире…

И внезапно словно властная рука сдернула черный ветхий покров, и за ним над всей землей открылось настоящее небо, нестерпимо блистающее небо из одних звезд.

…И тогда он вскочил с топчана, будто его толкнули, и долго сидел, мотая гривастой головой, тер лицо руками. Он понял этот сон, легко раскодировал его: оправдания душа ищет, вины своей не приемлет. Ах, как не хочется быть виноватым, ах, как хочется быть чистым и святым, хочется оправдать и благословить себя, хочется, значит, бежать, искать академика, все открыть ему…

— Сволочь ты, Матвей Иванов Басманов, — сказал он себе и похромал на крыльцо.

Ночь и вправду была ясная и звездная. Тихая ночь, благая.

Но наяву Матвей не хотел и не ждал прощения.

А может быть, сон пророчил иное, совсем иное?

— «И только и свету что в звездной колючей неправде», — прошептал он строчку и вернулся в дом.

…Заливисто, весело лаял Карат, и Матвей увидел у крыльца Ядвигу Витольдовну.