Смерть напоказ - Гибер Эрве. Страница 1

Эрве Гибер

СМЕРТЬ НАПОКАЗ

Мое тело, испытывая наслаждение или боль, будто находится на сцене, на вершине ощущений, мне нравится воспроизводить эти состояния всеми способами: в фотографии, кино, звукозаписи.

Как только случается что-то уродливое, как только мое тело впадает в истерическое состояние, сразу требуется запустить механизм ретранскрипции, как то: отрыжка, испражнение, мастурбация, диарея, сплевывание, воспаление на губе или на заднице. Постараться сфотографировать, запечатлеть их. Предоставить возможность говорить этому сведенному судорогой, вымотанному, воющему телу. Установить микрофон во рту, как если бы туда воткнули хуй, как можно глубже в горло, когда случается приступ, как то: мышечный спазм, эякуляция или сильный позыв опорожниться, хрип. Установить другой микрофон в заднице, пусть он утопает в волнах или пусть крепится в углублении унитаза. Сделать так, чтобы оба шума перекликались, микшировать их: урчание живота, гортанные всхлипы. Записать звуки рвоты, случающейся, наоборот, от переизбытка чувственной радости.

Мое тело — лаборатория, которую я открываю для обозрения: я, — единственный актер, единственный инструмент собственного телесного исступления. Партитура, выведенная на ткани плоти, безумия, боли. Можно наблюдать, как оно устроено, как оно проявляет себя на публике.

Я расскажу здесь о том, как дрочу. Процесс протекает в хаосе, что свойственен удовольствию над же абстрагированию (это стихийный текст).

Как выдавливаю прыщ, как проливаю сперму. Поток, что тщательно приготовляется вначале и проходит сквозь тело, от простаты до семенных каналов, и потом высвобождается из узкого отверстия хуя.

Здесь вся моя выразительность. Все, что могу с ее помощью высказать и все, что способно хлынуть, забить фонтаном. Все, что ошеломляет меня.

Все возможные преобразования: хирургия, татуировки.

Снять на пленку мою задницу в действии, чтобы меня пробило, продырявило дерьмо или хуй, или пальцы, или любой предмет в то самое время, пока мой собственный хуй занят другим.

В заключение цепочки описаний — последнее переодевание, последний грим, смерть. Ей затыкают рот, ее порицают, вымарывают, пытаются утопить в дезинфицирующих средствах, заглушить холодом. Я же хочу продемонстрировать ее мощный голос, чтобы она, — дива, — принялась петь посредством моего тела. Она будет моим единственным партнером, я буду единственным исполнителем. Не стоит позволять затеряться этому красочному, зрелищному источнику, находящемуся в такой близи, глубоко внутри. Лишить себя жизни на сцене, перед камерами. Сыграть исключительный, выдающийся спектакль тела в момент смерти. Подбирая слова, сюжет и детали.

Сделать так, чтобы снимали, как мое тело разлагается, день за днем, распадающееся на свету выставленное напоказ, простертое, у всех на виду, подражая казни «сто кусков» на сцене театра китайских масок. Вскрыть тушу, разрезать задницу перед объективом камеры. Заставляя лопаться жилы, дергаться нервные окончания, забрызгивая все вокруг. Этот спектакль восхитит, захватит, он будет прекраснее фильма ужасов, трагичнее, чем казнь святой, брошенной в пасть тигру. Никаких трюков, никаких подставных лиц. Настоящее тело, моя настоящая кровь. Берите и ешьте, пейте (мою паранойю, мою манию величия). Я пролью ее восторженно и неистово (перед этим кровь, разгоряченная героином, вскипит в моих венах), обольюсь ею, и она будет лопаться пузырями.

Публику охватят всевозможные судороги, конвульсии, отвращение, эрекция, дрожь, наслаждения, рвота. Настанет очередь говорить их собственным телам. Закатывающиеся вытаращенные глаза, их белые стекленеющие прорези заставят взоры публики обратиться внутрь. Кишки и мозги полетят во все стороны, разбрызгивая вызывающую экстаз вонищу. Голливуд и Вавилон можно уменьшить до размеров комнаты для прислуги и находящегося там единственного актера. Кто захочет воспроизвести мое самоубийство, мой бестселлер? Снимать на пленку укол, вызывающий смерть столь медленную, яд, проникающий вместе с поцелуем, перетекающий из одних губ в другие (имя мне — Неизбежность)?

МОНОЛОГ I

Эстетика колбасного дела

Оказаться в прозекторской, разделывать заднюю часть. Вскрыть ту область собственного тела, проникновение в которую хуя, пишущих и мастурбирующих мозолистых пальцев с ногтями, пальцев, что радостно царапают стенки кишечника, или же проникновение в которую напрягшегося шероховатого языка, — все заставляет хуй встать, вызывает оргазм, дает вылиться моей сперме. Раздвинуть белые ягодицы, разрезать скальпелем мышцы, пришпилить к пробковой поверхности стола раскромсанные волокна, чтобы добраться до дырки. Лежать, укрытым до лица, на спине, поджав ноги к животу, умело орудуя шпателями, изогнутыми и острыми пинцетами, закругленными ножницами. Добравшись до отверстия, расправить розовые складки, словно то веер из царской России, сладострастные перья черного страуса, ласкающего розеточку. Начать расширять дыру, засунув в нее палец, затем, окунув в вазелин, целиком всю руку. Не побояться воспользоваться и костью, к примеру, берцовой, которая заменит дилдо. Вооружившись очками офтальмолога, играя с микроскопическими зеркалами, — наука на службе эротики, — заняться стробоскопией расчленяемой плоти. Просунув голову, сопящую рожу меж ног. Светить тоненьким электрическим лучом, направляемым с помощью математических вычислений, что использовали при изготовлении очков, светить им в задницу. Засунуть туда язык, понаблюдать за собственной миниатюрной пропастью, чьи розовеющие стенки вздрагивают от прикосновений скальпеля. Маникюрными ножницами разрезать всё там внутри, подровнять края, эти чудесные гофрированные складки для дерьма. Поглаживая вокруг, расслабить плиссе, нарезать из него лент, длинных полосок розового галантина. Моя розеточка становится моделью модного аксессуара: у меня поэтичная задница! Внутри — сложные лабиринты, лопающиеся карманы, мембраны, тайные переходы, голосовые анальные щели. Чувствовать, что все пробито насквозь, все продырявлено медицинской сталью. Все это извергнуть, вываливать из себя, дать этому вытечь, растечься, разбрызгать, выплевать это, выхаркать. Слышать, как высирается сперма, течет по всем желобам, свертывается. Быть ни в чем не похожим на серую мышь, сохранять элегантность во всем, вплоть до столешницы из пробкового дерева.

МОНОЛОГ II

Фотоснимки

Неприкрытый живот. Выступающие плечи. Впавшая грудь. Ассиметричные изгибы. Позиция «лордоз», оттраханного в зад. Восхитительное, спокойное, изящное, бледное лицо. Старомодные выражения. «У вас манеры шестнадцатилетней барышни на выданье». «Можно за вами поухаживать?» «Вы скучаете?» Мне импонируют шляпки, вуалетки, ностальгическая тяга к одежде былых времен, романтический фетишизм. Появляясь на вечеринке в брюках из черной кожи, я устраиваю стриптиз, расстегиваю под «Давай! давай!» молнии на брюках black leather и демонстрирую колготки в сеточку, подвязки, помпоны и скрывающую хуй пластиковую розу. С туфельками на каблуках можно фантазировать, есть варианты «под зебру», «скай», дешевая подделка под оцелота и фальшивый «страус». Я сфотографирую свой хуй со всех сторон, мягкий и теплый, твердый и разгоряченный, спереди, сбоку, во всевозможных чехлах, футлярах и ножнах: в руке, под шерстяной тканью, под кожей, в масле, во рту, в мыле, похожим на слоновий хобот, обернутым напоминающей вульву банной губкой и носовым платком, ссущим, перепачканным в дерьме, а потом засунутым в твою задницу, превратившимся в безумный елдак.

МОНОЛОГ III

Внутренняя Монголия

Время, когда я принялся фотографировать продукты собственного пищеварения. Жидкий понос, дерьмо, разлетающиеся по белой эмали унитаза брызги и скупые струйки говна, я принялся снимать их на пленку. Нумеровать, собирать: испражнение №1, №2. Вода не спускалась, они скапливались, прибавлялись друг к другу. Сочетания, композиции, никаких белых оборок. Обильные наложения, химические приросты. Все это влекло за собой волшебные следствия: извращенные наблюдения за раствором, меняющим цвет при последующих опорожнениях, множащимся (как растения), в котором появляются причудливые разводы. Я проводил там долгие часы, стоя на коленках, словно у жертвенника, с интересом, растущим оттого, что чудеса эти принадлежали мне самому. Я поклонялся им, будто волшебным реликвиям, церковным винам с привкусом вырождения. Какой букет! Сортир был заперт, словно потайная комната Синей Бороды, тесный стенной шкаф, таящий в себе белокожие женские тела с перевязанными запястьями и разложенные так, что возникал геометрический рисунок, исполненный с изяществом мастера, из горла лились вопли ужаса, а глаза вылезали из орбит. Ключи хранились у меня. Все это воняло. Секретная лаборатория с белыми и холодными стенками, которую я осквернял, чуть прикрыв глаза, остановившиеся от удовольствия, испытываемого при виде теплого жидкого дерьма, что, омывая наши животы, разрывает анус. Я заходил туда одетым, а выходил растерзанным, дрожащим, бредящим. Я провоцировал безудержные опорожнения, заглатывая всевозможный жир, чернослив, свиные яйца. Мягкое, гнилое вещество, упадочность вызывающих головокружение стен, на которые я опирался ночами, чтоб не упасть. Завязав глаза, я опасался головокружений и свежего алого мяса, которое с его патрубками и закруглениями служит материалом для моих кишок. Прочие выделения не заслуживали жертвенника, отправляясь прямиком в мусоропровод, я садился на его темный зев, подставив ему собственную дыру, чтобы тот вдыхал ее запах, я сплевывал туда густую, пахучую слизь. Там дул ветер, они летели вниз, прямо, делая «плюх!», отвергнув всякие приключения. Я фотографировал свои сопли в раковине, языком вытаскивая их из носа, такие зеленые, темные, студенистые. Сбор, вивисекция моллюсков, беспозвоночных. Я добавлял туда мочи, что брызгала на них, текла поверх, заставляя сбиваться в полупрозрачное пюре, сквозь которое виднелось таинственно отливающее синевой дно раковины, единственного возможного вместилища, сосредоточия этих еще живых даров. Мерцающие реснички вокруг студня. Плазма. Чей-то глаз. Моя рука. Или просто кость. Дивное головокружение сопли, стихийно выскальзывающей из носового сфинктера, ослабленного, словно очко, и всасываемой черной, зияющей дырой сральника, временами освещаемой синеватыми отсветами ободка. Нога на педали, чтобы ветер мог лизнуть щель. Будто появившаяся неизвестно из каких видений, вытекшая во сне слюна, которая будит, холодя щеку, и которую потом отыскиваешь на подушке, различив выдавшее ее пятно. Скоро оттенок экскрементов густеет, они распадаются на части. Через шесть часов зараженная поносом вода краснела. Потом темнела, изощренные чернила, становящиеся со временем все более ядовитыми. Засунуть туда голову, захмелеть, держа лицо над самостоятельно приготовленной бешамелью. Мой первый поступок, который помнят родители, — когда я пожирал собственное дерьмо, — вот мать, вот я в колясочке. За этим она меня и застала, перепачканного, наевшегося, рыгающего и счастливого.