Смерть напоказ - Гибер Эрве. Страница 2

Собрать студень в стеклянную пробирку. Наблюдение, спустя двенадцать часов, за отстоявшимися брызгами. Катары из жопы. Все покрыто тоненькой жировой пленкой, еще сильнее потемнело, перемешалось с опием, стало темно-красным. Можно различить различные субстанции: части жира, кетчуп, чешуйки, частицы, скопления на поверхности. Плавучие, подвижные. Сгустки, вкрапления, более светлые массы. Восхитительное путешествие!

Овальные флуктуации, органические перемены, массы, множества. Второй день: на поверхности желтоватая корка, которую порой буравят личинки (рождение).

ИСПОРЧЕННЫЙ АВТОПОРТРЕТ

Свежая алость мяса в эпоху, когда оно выставлялось на прилавках мясных лавок. На плиточном полу — опилки, те самые, которые можно шпынять башмаками, делая горки. Опилки, из чего их делают? Это похоже на то, чем кормят кроликов, тот же самый звук. Я думал: можно ли их есть? Я бы попробовал. Я строил горки, пока мать молола мяснику всякий вздор, без стеснения заявляя ему, что ее херово ебут, поскольку отец по этой части был, видимо, слаб, а тут имелся настоящий самец, под белой спецовкой виднелись мышцы, от чего у нее мокли кружевные трусики, которые каждый вечер стирали в зеленом пластиковом тазу, вперемешку с растянутыми кальсонами, словно отец совал в них что-то огромное. Ее сок вот-вот мог потечь по чулкам, просачивался сквозь накрахмаленные тюлевые нижние юбки, марая их, пропитывая, она, конечно, должна была это чувствовать, ей было стыдно, она сводила плотнее ноги, не хотела, чтобы я видел, опилки лежали внизу, чтобы впитать все в себя, она носила серые юбки учительницы. Опилки — они для того, чтобы в них задыхались крысы? Чтобы мешать возне, которую они устраивают в кварталах перед разделкой туш, мешать их постоянному размножению среди кусков отравленного мяса. Мать дергала меня за руку, хотела помешать мне потрогать опилки. Она снова сгребала разрушенные кучки, уничтожала туфлями мои проекты, но у нее плохо получалось, потому что она носила шпильки и не могла двигать по кафельному полу обеими ногами одновременно. Я старался делать это незаметно, опилки попадали мне в башмаки, в носки, прямо внутрь, они были холодные, царапали, и по вечерам, когда отец, раздевая меня на кровати, снимал носки, опилки липли к ногам. Он тер пальцы и проводил между ними кончиком напрягшегося языка. Потом задирал у себя на ноге штанину и показывал, разрешая потрогать, шрам, рассказывал, как сильно хотелось расчесать рану, потом о детской операции, о вспыхнувшей, к ужасу врача, эмалированной кюветке и баллоне с эфиром, которым нужно дышать до тех пор, пока не потеряешь сознание, о воспоминании, как он бредил и видел окровавленные двигавшиеся коридоры. Он возвращался из ванной с ватой в пластиковом пакете и маленькой бутылочкой одеколона (неконцентрированного), перелитого для экономии через воронку из большой бутыли. Он нежно меня тер, чтобы было приятно, единственный, у которого было такое право, я сам не мог этого делать, и проводил смоченной ваткой по большим пальцам, по коже, и ее немного щипало. Мясные лавки с опилками, разбросанными по плиточному полу, конечно, холодному, как в ванной, но на мне были башмаки, я разбрасывал ими опилки по тем местам, где их не было, распределял их, я хотел очистить мясную лавку от всех опилок. Теперь больше нет никаких опилок, нет больше свежих туш, подвешенных на крюки, нет больше мух, откладывающих яйца и жужжащих, дабы заявить о своем присутствии, вызревании синеватой загнивающей плоти с видными под микроскопом ворсинками посреди красного мяса, теперь чистого потому что его разделывают и выставляют на прилавок совсем свежим. Здесь грязно, говорила мать, не трогай. Нет больше опилок, плиточный пол вымыт дезинфицирующими, обеззараживающими средствами, может быть, это было всего лишь для того, чтобы не поскользнуться в крови, не упасть в липкой жиже, никаких клейких лент для мух, только замороженное мясо, прячущее свои ужасы. Теперь все иначе. Когда ешь телячью печень, почти ощущаешь вкус мыла, вкус жавелевой воды. У меня был в школе приятель, он спрашивал: а какое мясо тебе больше нравится? Я говорил: не знаю. А он отвечал: я вот люблю телячью печень, потому что это самое дорогое мясо. Тогда я отвечал: а, ну да, ведь правда. Во время учебы, в зависимости от месяца, менялись традиции школьного двора, это было как будто следование календарю игр, их очередность была заранее установлена, но кем? Избежать этого было нельзя. Был месяц игры в шарики, месяц игры в «солдатики», месяц Скуби-Ду, месяц «Угадай, что у меня!», месяц йо-йо. Были писсуары с текущей по серым, мокрым желобам водой, там воняло мочой, все наклонялись и пили, выигрывал тот, кто выпьет больше остальных. Еще были сортиры для взрослых, туда побаивались ходить, там было темно, к тому же мне не особо-то требовалось, если не считать перепачканных поносом трусов. Мать говорила: даже если приспичит, в школьном туалете не сри, там грязно, не то, что дома, и ни в коем случае не снимай трусов, сри лучше дома, в нашем сортире. Она заставляла меня срать каждое утро в одно и то же время, около половины восьмого, из соображений гигиены и чтобы я не стеснялся в школе. Правило, которого нельзя было избежать.

Она говорила: не трогай свою задницу, не суй туда пальцы, там грязно, а то потом дойдет дело и до рук целиком, и до рта. Из моего хуя, у которого мне никак не удавалось раскрыть головку, сочился гной, и отец каждый вечер мыл мне хуй, вводя под кожу кончик розовой резиновой груши, наполненной теплым дезинфицирующим раствором. За пластиковой занавеской под душем надо было максимально стянуть бандаж, чтобы мать, которая меня мыла, не видела этого. У матери я увидел огромный клок черных курчавых волос, мне показалось это отвратительным, у меня такого не было, и я думал, что так бывает только у женщин.

Вода проникала под кожу и стекала в пластиковый таз, тот же самый, в который текла и моча отца, мутная, оставлявшая на стенках жирные потеки. Потом я стянул кожу так сильно, что она лопнула, выставив, высвободив головку.

Я краду шерстяные клубки у вяжущей на спицах матери и по вечерам, затаив дыхание, стягиваю пижамные штаны и засовываю хуй в клубок, ласкаю его, чувствуя там жар, и так засыпаю, не забыв спрятать клубок до того, как она разбудит меня.

Мать по скупости запрещает умываться с мылом, включив воду. Нужно сначала натереть мылом сухие руки и лишь затем включить кран. И, чтобы тратить не слишком много воды, вся семья принимает одну ванну по воскресеньям, и я иду последним и должен залезать в железную лохань, где стоит мыльная вода, в которой мылся отец, потом мать, потом сестра. Мне тошно опускаться в темную воду, омывшую ненавистные тела. Мать говорит: если будешь спорить и портить свои башмаки, пойдешь в школу в туфлях на каблуках, которые носит твоя сестра. Она покоряется, мои ноги болтаются в этих черных лакированных башмаках и когда я иду в коротких штанишках по школьному двору за руку с матерью, мне стыдно.

ОПУСТОШЕНИЕ

Здание из темного камня, лифт поднимается, но не спускается, дверь лифта закрывается с таким звуком, будто падает нож гильотины, тут есть подвал, на этажах длинные коридоры с бесконечными рядами дверей, одна к другой, все они заперты, покрыты черным лаком, полная тишина, лестничные площадки едва освещены, зачастую вообще без света, потому что лампа перегорела, в этом доме живут, главным образом, старики.

Я возвращаюсь после недельного отсутствия, в подъезде ко мне пристает консьержка, лопочет: вы ведь еще не знаете, вчера вечером умер муж вашей соседки сверху, он еще здесь, она сидит рядом с ним; я отвечаю равнодушно.

Я поднимаюсь к себе, ставлю чемодан на стул, лифт грохотал адски, лампа дрожала, каждый раз кажется, что кабина рухнет, я никак не могу унять озноб.

Я забыл перед уходом раскрыть окно, в квартире пахнет затхлостью, на дворе ночь, наверху покойник, стоит пошевелиться, как в воздух сразу поднимается пыль, пахнет затхлостью, старой бумагой, кладовкой, я включаю радио, оно трещит, поет женский голос, ничего не разобрать, я не слушаю, выключаю, иду на кухню, зажигаю свет, он меня ослепляет, я вижу, что в мойке из кастрюли, которую я не помыл, вылезает таракан, я не пытаюсь его убить, я смотрюсь в зеркало, оно висит на гвозде над мойкой, вижу, что мое лицо бесстрастно, кожа, похоже, покраснела после поездки, жары, ожидания, не слышно ни единого звука, невозможно дышать этим воздухом, я задыхаюсь, иду открыть окно, снаружи воздух еще влажнее, тяжелее, пахнет гнилью, я закрываю створки: стало страшно, вдруг что-то проникнет в квартиру.