Искусство и наука - Рескин Джон. Страница 1

Джон Рёскин

Искусство и наука

Серия «Эксклюзивная классика»

Перевод с английского Л. Никифорова

В оформлении обложки использован фрагмент картины Эдварда Бёрн-Джонса «Во славу Венеры»

Предисловие

Прилагаемые чтения написаны были мною с меньшей не тщательностью, а мучительностью, чем все предыдущие лекции, потому что никакая тщательность не могла сделать утомительным изложение их предмета, и я желал снять с них всякую тень чего-либо подобного; но мои положения вполне обдуманны, хотя их термины и ненаучны; и то положение из числа их, которое обычному читателю покажется наиболее поразительным, а именно мое утверждение, что изучение анатомии гибельно для искусства, крайне необходимо для объяснения системы, которой я руководствуюсь в моих оксфордских чтениях.

В тот период, когда гравирование могло иметь для искусства такое же значение, какое книгопечатание имело для литературы, четверо величайших из всех известных до сих пор рисовальщиков пунктиром: Мантенья, Сандро Боттичелли, Дюрер и Гольбейн – занялись этой новой отраслью искусства. Все эти четыре человека были так же богато одарены духовно и умственно, как и даровиты в области искусства, и если б они гравировали так же, как рисовал Джотто в его ненаучной и народной простоте, то оставили бы потомству бесчисленную серию картин, восхитительных для простых, невинных душ и глубоко поучительных для самых благородных умов.

Но двое из них, Мантенья и Дюрер, были так извращены и обессилены изучением анатомии, что лучшие произведения первого из них (например, прекрасная мифология пороков в Лувре) окончательно возмутительны для всех женщин и детей; тогда как Дюрер никогда не был в состоянии нарисовать прекрасной женской фигуры или красивого лица; и из его самых замечательных картин только четыре – «Меланхолия», «Св. Иероним в своей келье», «Св. Губерт» и «Рыцарь и Смерть» – имеют какое-нибудь значение для народа, так как только на них фигуры или вполне задрапированы, или в полном вооружении, и потому он был в состоянии правильно думать и чувствовать, будучи свободен от ужасной заботы об изображении костяка.

Боттичелли и Гольбейн изучали сперва лицо, а затем члены тела; и потому труды, оставленные ими, безусловно, драгоценны, хотя и омрачены и извращены тем влиянием, которое имели на них современные им художники, рисовавшие тело; а затем таланты их окончательно затмились под влиянием ложной славы. Поэтому я предполагаю в будущем моем курсе лекций разъяснить отношение этих двух художников к другим мастерам, выдававшимся в области рисования и гравирования.

Брайтвуд, 2 сентября 1872 года

Лекция I

О мудрости и безумии в искусстве

8 февраля 1872 года

1. Хотя лекции, читанные мною до сих пор, по своему содержанию и были вполне добросовестно приспособлены к пониманию студентов, однако мне приходилось значительно изменять метод чтения, так как я всегда чувствовал, что та аудитория студентов, к которой я желал бы обращаться со своей речью, была в сущности воображаемой, и что в действительности мне приходилось читать смешанной аудитории, состоявшей большей частью из преподавателей университета. В силу этого я обязан был более излагать принципы, на основании которых я надеялся прокладывать или расчищать путь к ведению моего курса, чем приступать к непосредственному изложению предмета моего преподавания. Но в настоящее время и впредь мы, я надеюсь, приступим к основательному и последовательному изучению предмета, а потому я отныне всецело буду обращаться исключительно к студентам и желаю, чтобы мои лекции были полезны им и интересны, насколько это допускается самим предметом.

2. Далее я должен просить даже самых молодых моих слушателей извинить меня за то, что я буду излагать мой предмет просто и популярно. Им приходится много работать по другим лекциям, и да не подумают они, что я слишком невысокого мнения об их умственных силах, если стараюсь по возможности все облегчить им. Никакой предмет, достойный изучения, не может быть изучен без усилий, но мы никогда не должны увеличивать эти трудности из желания сохранить наше достоинство. К тому же я постараюсь, чтобы лекции мои были короче, чем они были до сих пор. Я желал бы, чтоб вы запоминали все, что я буду вам говорить, а я не думаю, чтоб вам возможно было хорошо запомнить более того, что я легко могу изложить вам в полчаса, и обещаю, во всяком случае, что вам будет достаточно времени, чтобы в течение моего часа отдохнуть и не опоздать на следующую лекцию. Вы, конечно, не припишете это моей лени, и я смело могу вас уверить, что мне иногда нужна бывает целая неделя, чтоб обдумать то, что я выскажу вам менее чем в одну минуту, и к тому же могу смело сказать, что в здоровом преподавании какого бы то ни было искусства разговоры самое последнее дело. Мало того, из уважения к тому предмету, который мне приходится излагать вам сегодня, а именно к философии искусства, преподаватели ее вплоть до настоящего столетия меньше говорили и больше наблюдали; и было бы хорошо даже для людей нашего столетия при всей выдающейся точности в искусстве их наблюдения, если б они вполне усвоили себе старую привычку придавать больше значения не тому, что можно сказать, а тому, что нужно узнать в какой бы то ни было области.

3. Вы, вероятно, охотно признаете это по отношению к науке и поверите мне, что это применимо и к искусству. В обеих этих областях духовной жизни вы легко чувствуете дурные последствия желания больше говорить, чем знать, и больше говорить, чем делать. Но применимо ли это и к той третьей области, которая здесь, в Оксфорде, по-видимому, так энергично примешалась к науке и искусству, подобно докучливым скалам, нарушающим не без сожаления однообразие издавна плодотворной равнины; я разумею ваше царство или княжество литературы. Можем ли мы это сравнение применить и к ней. Мы говорим, что вредно для науки, если люди предпочитают разговоры знанию, вредно для искусства, если люди желают больше говорить, чем делать; вредно для литературы, если люди предпочитают слова… чему? Может быть, вы думаете, что литература и состоит в разговорах, что тройная сила науки, искусства и литературы и заключается в знании, делании и передаче на словах. Но это неверно. Способность хорошо выражать что бы то ни было на словах и в письме есть такое же искусство, как и всякое другое, и основано на столь же точном и определенном изучении. Профессор Макс Мюллер преподает вам науку языкознания, и найдутся люди, которые скажут вам, что искусство языкознания есть единственное, которое я в состоянии преподавать вам. Но постарайтесь еще раз в кратких словах провести вашу тройную параллель и посмотрите, не явится ли у вас новая мысль, уясняющая вам ее значение? В науке вы не должны говорить, прежде чем не приобретете достаточно знаний. В искусстве вы не должны говорить, прежде чем не сделаете. В литературе вы не должны говорить, прежде чем не обдумаете.

Такова ваша третья область. Царство мысли или концепции.

Вполне желательно, чтобы вы определили для себя три великих сферы деятельности людей в следующих выражениях.

Наука есть познание предметов, как идеальных, так и реальных.

Искусство есть видоизменение реальных предметов реальной нашей силой.

Литература есть видоизменение идеальных предметов идеальной нашей силой.

4. Но теперь заметьте. Если это подразделение верно, то мы должны иметь такое определение для литературы, в котором отсутствовало бы слово «литера», т. е. буква. Вполне справедливо, что в большинстве случаев видоизменение идеальных предметов при помощи нашей идеальной силы несовершенно, пока оно не выражено и не доставляет нам восторга, пока не сообщено другим. Правильно выражать свою мысль письмом и чтением есть великая задача и составляет ту часть литературы, которая может всего яснее быть преподаваема. Но это составляет только форму, тело мысли. А душа может существовать и без тела, но не тело без души, так как и по отношению к литературе, как и ко всему остальному в нас и для нас, справедливо то, что буква мертвит, а дух животворит – littera occidit, spiritus autem vivificat.