Искусство и наука - Рескин Джон. Страница 5
21. Вероятно, почти все из вас слышали и многие видели своеобразные рисунки Уильяма Блейка и некоторые, надеюсь, читали его поэмы. Впечатление, производимое этими рисунками, очень быстро и вполне справедливо изглаживается из памяти, хотя они и не лишены известных достоинств.
Но его поэмы заслуживают гораздо большего внимания. Они написаны с полной искренностью и бесконечной нежностью; их тон болезнен и дик, но тем не менее слова этих поэм указывают на великий и мудрый ум, страдающий, но не заблуждающийся, от болезни; доводимый ею почти до экзальтации, он часто в страстных афоризмах сообщает некоторые самые ценные изречения современной литературы. Один из его отрывков я попрошу вас запомнить; он часто пригодится нам.
Более кратко немыслимо выразить ту великую истину, что существуют различного рода знания, пригодные для различных созданий, и что слава высших тварей в незнании того, что известно низшим.
22. И в особенности это справедливо по отношению к человеку; все создания, кроме него, невольно должны инстинктивно заучить определенный им урок и сосредоточить свое внимание на своем собственном существовании. Но человеку предоставлена возможность спускаться в науке и ниже себя и стремиться познать то, что выше его; так что «познай самого себя» не является для него законом, которому он должен в мире покориться, а правилом, которое ему всего мучительнее постичь и всего труднее применять: постичь мучительнее и унизительнее всего; и это одинаково по отношению к знанию предметов как выше, так и ниже его стоящих. И странно, что люди всегда наиболее пристрастны к изучению предметов наиболее низких:
А между тем именно те люди, которые роются вместе с кротом и цепляются вместе с летучей мышью, наиболее и тщеславятся своим зрением и своими крыльями.
23. «Познай самого себя»; но может ли мудрость, благородная мудрость, предъявлять такое требование к науке? Не есть ли это, скорей, спросите вы, голос более низменной добродетели, благоразумия, заботящегося о правильном образе жизни в интересах этой жизни или будущей? Мудрость разве не относится к тому, что над человеком и выше его; и поскольку нам возбраняется рыться в кучах с кротами, постольку разве нам не следует стремиться к небесам?
И действительно, с первого взгляда это кажется так; в том отрывке из этики, который я предложил вам сегодня рассмотреть, вполне ясно говорится об этом. Существует много различного рода phronesis, при помощи которых животное познает все нужное для его личного блага; и человек подобно всем остальным созданиям имеет свое отдельное phronesis, которое подсказывает ему, чего искать и что делать для сохранения своей жизни; но помимо всех этих форм благоразумия греческий мудрец утверждает, что существует мудрость, задачи которой неизменны и вечны, методы непреклонны, а заключения всеобщи; и этой мудрости нет дела до вещей, составляющих счастье человека, так как она исключительно занята предметами более возвышенными. Так что мы называем Анаксагора, Фалеса и подобных им людей мудрыми, но не благоразумными, так как они ничего не знают из того, что выгодно лично им, но ведают предметы возвышенные, дивные, трудные и божественные.
24. Теперь перейдем к вопросу, очевидно, близко касающемуся вас. Мы по настоящее время считаем себя особенно благоразумной нацией, так как заботимся только о предметах, выгодных для нас, предоставляя другим народам познавать предметы возвышенные, дивные, божественные или прекрасные; в нашем чрезмерном благоразумии мы в настоящий момент отказываемся от покупки, может быть, даже самой интересной в мире картины Рафаэля и, безусловно, одного из самых дивных произведений, когда-либо созданных мудрым искусством человека, отказываемся купить за двадцать пять тысяч фунтов и в то же время дебатируем вопрос о том, не должны ли мы уплатить триста миллионов штрафа американцам за то, что продали небольшой фрегат капитану Семмесу [25]. Позвольте мне вместо тысяч свести это на десятки фунтов; тогда факты яснее представятся вам.
Из миллиона людей едва ли найдется один понимающий значение миллиона; и в этом кроется одна из причин, почему нация всегда готова позволить своим министрам потратить миллион или два на пушку, если они могут доказать, что сберегли десять с половиной копеек на веревках. Итак, вот в каком отношении представятся нам эти факты, если мы заменим тысячи – фунтами; вам предлагают «Рождество» Рафаэля за двадцать пять фунтов, и вы не соглашаетесь дать этой суммы; и в то же время предполагается, что вы вынуждены будете заплатить триста тысяч фунтов за то, что вы в качестве забияки продали корабль капитану Семмесу. Я не говорю, что вы их заплатите. Тем не менее ваше теперешнее положение унизительно, вы просите прощение, и вот тот результат, к которому вы пришли, поступая согласно не с божественной мудростью, а с так называемым вами практическим благоразумием.
25. Вы, может быть, подумаете, что я искажаю понятие Аристотеля о здравом смысле или благоразумии, смешивая его с обычным английским понятием, и что Аристотель не считал бы phronetic, или благоразумным поступком, продажу кораблей или оружия людям, с которыми или против которых у нас не хватает смелости воевать.
Допустим вы правы; но в таком случае нам необходимо ясно определить то значение, какое Аристотель придает этому понятию. Возьмите тот пример, который я привел в прошлой лекции относительно того, как представители литературы, науки и искусства с различных точек зрения отнесутся к грозе, разразившейся у храмов Пестума.
Человек науки подумает, говорили мы, о происхождении электричества; художник – об освещении туч блеском молнии, а мыслитель – о ее отношении к могуществу Зевса и Посейдона. И вот перед вами episteme, techne и nous [26], а какова же роль phronesis’a?
Phronesis распускает свой зонтик и спешит домой. По крайней мере, так поступает phronesis Аристотеля, не имея никакого отношения к дивным вещам. Но уверены ли вы, что phronesis Аристотеля истинный? Разве не может быть здравого смысла, который как и искусства, и науки, руководим был бы мудростью? Возьмемте пример более обыденный.
26. Предположим, что две молодые леди (я предполагаю, что их нет на моей лекции и что мы можем между собой говорить о них все, что хотим; а хотим мы всегда думать, что молодые леди благоразумнее, но не мудрее нас), итак, предположим, что две молодые девушки в зимнюю ночь отправляются на обсерваторию и что одной из них так хочется посмотреть на звезды, что она нисколько не беспокоится тем, простудится ли она или нет; но другая благоразумна, заботится о своем здоровье и смотрит на звезды, лишь поскольку ей не грозит опасность простудиться. По мнению Аристотеля, только первая из них, собственно говоря, заслуживала бы названия мудрой, а вторая была бы лишь благоразумной. Но, чтоб правильно судить, мы должны предположить, что обе они действовали при совершенно одинаковых условиях. Предположите, что обе они одинаково желают любоваться звездами; в таком случае тот факт, что одна из них останавливается, когда дольше любоваться опасно для ее здоровья, – указывает не на то, что она менее мудра, т. е. менее заинтересована в превосходных и дивных вещах, а что она больше владеет собой и потому способна помнить о том, что другая упускает из виду. Она также мудра и более чутка. Но представьте себе, что две девушки эти различны по своим природным наклонностям, что одна из них обладает более пылким воображением и сильнее увлекается этими превосходными и дивными вещами, так что самообладание вполне достаточное, чтоб заставить ее подругу, менее заинтересованную звездами, перестать любоваться ими, не в состоянии заставить ее, сильно заинтересованную звездами, оторваться от созерцания их; и вы бы сказали, что обе девушки одинаково разумны, но простудившаяся более мудра.