Скандал из-за Баси (журнальный вариант) - Макушинский Корнель. Страница 1

Корнель МАКУШИНЬСКИ

Несколько

слов

от

переводчика

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ

ДЕТЕКТИВ

В Польше эту книжку читал любой, причем еще в детстве. И не только эту, но и другие книги Корнеля Макушиньского. Он писал и для самых маленьких, и для ребят постарше, и для взрослых. Но вообще-то известен он за Бугом примерно так же, как у нас Корней Иванович Чуковский. Кстати, и молодость их пришлась на одно и то же время, только умер Макушиньски раньше — еще перед войной.

На наш взгляд, есть несколько причин, почему эту милую повесть не перевели у нас до сих пор. Это именно те причины, по которым мы и выбрали ее для перевода и публикации. Во- первых, она совершенно лишена признаков какой-либо идеологии. Героиня, пятилетняя сиротка Бася, несмотря на то, что действие повести происходит в предвоенной буржуазной Польше, попадает отнюдь не в пролетарскую среду и тем не менее чувствует себя прекрасно. Вообще, единственный критерий добра и зла в этой книге — отношение к ребенку. Отсюда вытекает и «во-вторых»: эта книга религиозна, но так, как бывают религиозны умные люди, которые не вывешивают нательный крест поверх свитера, а просто поступают по совести, веря, что воздастся каждому по делам его.

Повесть «сделана» по старым добрым рецептам мелодрамы, в ней много ошибок и недоразумений, многое просто условно, так, как в жизни обычно не бывает. Например, чудаковатый рассеянный доктор, вместо того чтобы отвезти Басю, оставшуюся без матери, в Варшаву самому — дорога отняла бы у него четыре часа в оба конца — отправляет ее одну-одинёшеньку, повесив ей на шею картонку с адресом. Но если бы доктор поступил так, как диктует элементарная логика, не было бы и приключений. А приключений здесь сколько угодно — и печальных, и забавных, есть над чем посмеяться, а есть над чем и всплакнуть — даже суровому пятнадцатилетнему человеку, не говоря уже о его слабонервных и чувствительных родителях.

Один поезд приходит,

а другой уходит

Повесть эту, такую же правдивую, как весна, и так же полную радостных улыбок, как погожий день, мы должны — с болью в сердце — начать воспоминанием о событиях горьких и печальных. Как из-за тяжелых, черных грозовых туч наконец светлой струей брызнет солнце и позолотит следы неудач и разрушений, так и в этой повести тучи должны пройти по первым страницам, как по чистому пространству неба. Как в жизни, как в жизни... Один счастливый час рождает следующий, окропленный слезами, но печаль полегчает, и снова позовет светлый час. Не ценили бы мы радости, если бы она была постоянной и длилась вечно. Горечь боли и мучительность страданий делают нам слаще радость, которая приходит. Не было бы радости без печали. Никто бы не знал, что это именно радость. Тем горячее мы приветствуем день, что перед ним тянулась темная, ослепшая ночь.

То, что случилось до начала этой необыкновенной истории, было тьмой, печалью и смертельным приключением. Так как наше сердце еще дрожит при воспоминании о том, что случилось, коротко расскажем обо всем. Тут хватит немногих слов, но каждое будет иметь форму слезы.

Ни за что нельзя было угадать, кем была молодая женщина в траурном платье, ведущая за руку маленькую, может быть, пятилетнюю, девочку. Она вышла из поезда на узловой станции, по которой в разные стороны ползли поезда, как огромные гусеницы. Свидетели рассказывали, что она очень спешила, чтобы успеть в буфет, где хотела покормить девочку; другие говорили, что во время поездки она была на удивление молчалива, а в ее больших глазах читалась тревога; она везла с собой веселого ребенка и какую-то огромную печаль. Одинокие женщины в черном обычно не путешествуют со счастьем в сердце. Никто не мог ничего больше рассказать об этой печальной женщине, потому что, хоть пассажиры и отличаются чрезмерным любопытством, ей никаких вопросов не задавали. Ее бледное красивое лицо и глаза, затуманенные, как бы глядящие в пустоту, лишали людей смелости. Они прислушивались к ее разговорам с ребенком, которые были, впрочем, неустанной болтовней девочки, изредка прерываемой ее тихим словом: «Да, Васенька!» или «Нет, моя маленькая!» Последние слова, которые от нее слышали, были обещанием, что на ближайшей станции она купит девочке молока. И сразу же после этого случилось то несчастье. В прокисшем, дождливом вечернем мраке эта пани выбрала неправильную дорогу — может быть, задумавшись, она не отдавала себе отчета в том, что выходит из поезда не из тех дверей. О, боже милостивый! Как гром, катящийся по земле, как жуткий зверь, грохочущий железом, из темноты выскочил поезд. Женщина в черном последним страшным усилием успела оттолкнуть девочку...

Давайте все тихо помолимся за отважную мать, которая последним движением вырвала своего ребенка у смерти, как у тигра.

— Быстро! Карандаш и клочок бумаги! — сдавленным голосом крикнул врач, бледный от волнения.

Морща лоб, словно желая в точности припомнить слова, которые он слышал,он писал что- то на листке бумаги, которую потом подал чиновнику.

— Она успела сказать вот это,— глухо произнес он.

— Какой-то адрес?

— Да. Туда надо отправить ребенка. Бедная малышка... Где она?

— В другой комнате.

— Что делает?

— Она не понимает, что случилось. Все время спрашивает о маме.

— Пойдем к ней,— сказал врач очень тихо.

Девочка посмотрела на вошедших, как бы удивляясь, что среди них нет ее мамы. Она сидела на стуле, одетая в голубое пальтишко. Из-под мягкой шапочки выбивались светлые, коротко подстриженные волосики. Если бы не платьице, можно было бы подумать, что это ясноглазый, пухленький мальчик.

Трое мужчин, словно бы оробев, остановились у дверей, которые быстро закрыли за собой, а врач подошел к девочке. Он долго смотрел на нее и долго ничего не говорил, будто бы слова не могли протиснуться через его горло. Наконец он положил руку на ее головку и легонько погладил.

— Как тебя зовут, маленькая?

Девочка с испугом посмотрела на него и не ответила.

— Не бойся, милая,— говорил врач дрожащим, мягким голосом. — Мы все тебя очень любим... Очень, очень... Тебя, наверное, зовут Марыся?

— Не Марыся...— ответила она тихонько.

— Так значит, Ядзя?

— И не Ядзя...

— Может, Бася?

Девочка улыбнулась.

— Да. Басю зовут Бася.

— А как дальше?

— Дальше не знаю. Мамуся знает. Позовите мамусю!

Врач прикрыл глаза.

— Басенька, дорогая...— проговорил он с трудом.— Твоя мамуся... Ох, какое у Баси красивое пальтишко! А какие волосики...

— Как у мальчика! — серьезно заявила девочка.— Мамуся меня постригла.

— Да, да...

Он склонился над ней и обнял.

— Послушай, Басенька... Твоя мамуся ушла...

— Но сейчас придет?

— Нет, маленькая. Она уже не придет...

— Почему не придет? Я хочу спать!

— Потому что твоя мамуся ушла далеко, очень далеко...

— Почему далеко? Где это — далеко?

— Она пошла на самое небо...

— Ведь сейчас темно,— сказала девочка, глядя на него с подозрением.

Врач смутился и беспомощно развел руками. Так можно было вести беседу с ребенком без конца. Он потер рукой лоб и этим старомодным способом выкопал из замороченной головы очень умную мысль.

— Позвоню-ка я жене,— сказал он троим панам, которые молча прислушивались к разговору.

Не прошло и получаса, как жена доктора оказалась на месте печальных событий. Когда ей сдавленным шепотом сообщили о несчастье и о судьбе ребенка, она решила дело с потрясающей простотой.

— Пойдем спать, маленькая! — сказала она Басе голосом, который успешно притворялся голосом очень веселым.

Девочка улыбкой дала понять, что, не в состоянии достичь взаимопонимания с заикающимся мужчиной, она охотно и без протестов горячо подружится с этой пани, одетой так же, как ее мама.

Сердечко ее знало о том, что это кто-то другой и кто-то чужой, но полусонный взгляд уже не мог справиться с туманящимися очертаниями. Жена доктора, женщина живая и энергичная, делающая крепостью здоровья хорошую рекламу лекарскому искусству мужа, взяла ее на руки и, с трогательной нежностью прижав к груди, вынесла ее из станционного здания.