Робинзон в русском лесу - Качулкова Ольга. Страница 1

Ольга КАЧУЛКОВА

РОБИНЗОН В РУССКОМ ЛЕСУ

Повесть

Рисунки Николая Мооса

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Я и мои воспоминания. Мой характер. Рисковое увлечение. Мой пособник. Безумство, имевшее множество неожиданных последствий

Жизнь человека — длинный путь с многочисленными трудностями и препятствиями. Оглядываясь на то, что уже пройдено, он учится многому, начинает больше верить в собственные силы, но часто открывает и большие ошибки там, где прежде видел только разумное, хорошее и приятное дело.

В моей жизни было, разумеется, не одно заблуждение, которое я понял только гораздо позднее, но одно из них имело такие важные последствия, такое влияние на всю судьбу мою, что теперь, когда я уже стар и сед, я не могу не поделиться воспоминаниями о нем с моими соотечественниками. Может быть, в правдивой повести о моих мечтах и фантазиях и о том, как горько разбились они о жестокую действительность, какой-нибудь юный фантазер найдет для себя благое предостережение, а падающий духом встретит живой пример того, что нет в мире положения, из которого не вывела бы человека твердая решимость, настойчивость и неутомимый труд.

Не думайте, что я начну вам рассказывать историю бедствий и ошибок одинокого, покинутого ребенка. Напротив, детство мое было самое счастливое, окруженное всем, что только может дать судьба для полного счастья.

Семья у нас была большая. Жили мы в своем большом родовом имении. Отец очень любил нас всех, но ему было некогда особенно много заниматься нами. Хотя он был помещик и всегда жил в деревне, но далеко уже ушел от того странного типа помещиков, которые мирно и жирно поедали хлеб, выработанный по первобытному способу крепостными хлебопашцами. В свое время он много читал и учился, и однажды придя к мысли, что природа есть материал, из которого человек должен всеми способами создавать условия для своего благосостояния и счастья, — твердо и усердно принялся проводить ее в исполнение. Земли, воды и лесу у него было много, и вся жизнь его стала непрерывной полосой энергичной и полезной деятельности. Он сеял травы, разводил скот, установил правильное лесное хозяйство, завел кожевенный завод, лесопильню, мельницу. При такой деятельности его, разумеется, часто не бывало дома, и вся наша домашняя жизнь велась под руководством матери. Это была женщина тоже прекрасно образованная, энергичная, умная и в то же время поражавшая каждого чрезвычайной нежностью и добротой.

Пока позволяло здоровье, она никого не допускала заниматься нашим воспитанием и учением. Старший брат мой, Анатолий, бывший уже студентом в то время, с которого я начинаю свой рассказ, сестра Саша, учившаяся уже в институте, да и сам я и мои две младшие сестры, все это были ее ученики. Только для летних прогулок и для порядка в детских жила у нас старушка немка Августа. Ивановна.

Со стыдом вспоминаю я теперь свои занятия с матерью, ее терпение и мою непобедимую лень и рассеянность. Я очень рано выучился грамоте и пристрастился к чтению. Этот легкий способ перемещаться из страны в страну, не двигаясь с места, делить с героем его труды, подвиги и триумфы был мне чрезвычайно по сердцу, но все, что требовало хотя бы самой ничтожной усидчивости или самого легкого труда, было уже решительно не в моем вкусе. Сначала отец хотел, чтобы я приготовился и даже прошел дома несколько классов реального училища. Но постоянные дурные отзывы матери о ходе моих занятий заставили его изменить намерение. В то время военное образование стояло гораздо ниже гражданского, и меня решили отдать в корпус.

Я слегка огорчился, мне было стыдно, но скоро возможность отдать еще больше времени чтению всего без разбору утешила меня окончательно. От природы я был великий фантазер, способный увлекаться чем попало. На беду, книги мне попадались не детские, а по большей части старинные романы со сказочно богатыми, сильными и храбрыми героями. Поэтому, когда я закрывал книгу и вынужден был обратиться из могучего рыцаря-барона в обыкновенного и даже довольно плохого мальчика, которому часто доставалось за лень и рассеянность, то просто начинал скучать и тяготиться своей жизнью. Мне казалось, что и дом у нас не хорош, и свободы мне дают мало, и сестры мои глупы.

Я стал любить уединение и если не читал, то был способен лежать по целым часам неподвижно и сочинять тысячи самых безумных, нелепых планов и историй, и все они клонились, разумеется, к тому, чтобы избавить меня от моей «горькой», «обыкновенной участи».

На счастье, или несчастье, на одной из полок нашей библиотеки мне попалось полное описание путешествий Дюмон-Дервиля. Сначала меня очень заинтересовал атлас рисунков, а затем сами описания. Вероятно, не малую роль играло и то сознание, что все здесь было «истинная правда». Я принялся читать путешествия с обычным безмерным увлечением. Теперь, вместо какого-нибудь графа Монте-Кристо, я воображал себя великим исследователем, цивилизатором и благодетелем целых стран, искренне забывая при этом, что сам цивилизатор, который собирался благодетельствовать, не умел найти страны на карте.

Я окончательно уединился от сестер и взрослых в семье, по-прежнему ленился, но мечтал уже не лежа, а выделывая ножом разные штуки наподобие оружия дикарей. Эта новая затея заставила меня свести дружбу со старым столяром Михайлов и сыном камердинера моего отца, Васей.

Вася рос вместе е нами и впоследствии сыграл важную роль в моей жизни. Отец его был раньше крепостным человеком моего отца, но и после освобождения крестьян они на всю жизнь остались и господином, и слугой, и взаимна преданнейшими друзьями. Мать Васи умерла, когда ему было пять лет. Отец мой тотчас же велел взять его «в горницы». Его стали одевать в наши поношенные платья, кормить остатками от нашего стола и допускать играть с «барчуками». По тогдашнему мнению взрослых людей, это была великая милость и честь для сына крепостного человека. Но мы, дети, к счастью, не замечали ни размеров этой «милости», ни той разницы, какая существовала между нами и Васей. Для нас он был просто товарищем игр, а иногда и предметом зависти, потому что пользовался большей свободой, чем мы.

Мы смиренно сидели в классе, а Вася до хрипа кричал в хлебных сараях, загоняя птиц в силки, которые плел и расставлял по крышам с великим мастерством. Мы, скромно стоя на плоту, удили мелкую рыбу, а Вася бойко разъезжал по озеру в челноке, забирался в тростники и возвращался с крупными лещами, плотвой и язями. Как же было не завидовать детскому умишке такой блаженной свободе.

Между мной и Васей была огромная разница. То, что у меня было робкой мечтой или неясной фантазией, у него тотчас же обращалось в дело. На разные мелкие ручные поделки он был великий мастер. Если где-нибудь в селе появлялась замысловатая скворечница, или чучело с ветряной трещоткой в огороде, или шумливая водяная мельница на ручье — нечего было и спрашивать, кто это сделал.

Моя фантазия делать оружие на манер разных дикарей, разумеется, встретила в нем большое сочувствие и усердное содействие. Старика Михаилу тоже забавляли более или менее остроумные приспособления, особенно когда я приправлял их интересными рассказами о том, «какие люди живут за морями». Я стал подолгу засиживаться в столярной и кое-как научился владеть инструментом.

Между тем ученье мое шло по-прежнему безнадежно плохо. В один из приездов отца мать снова жаловалась на меня и рассказала о моей новой фантазии работать в столярной.

— Так что ж — и пусть сидит и работает, — ответил он сухо, — это лучше, чем валяться по диванам и уж решительно ничего не делать. А только вот что я тебе скажу, Надя, думал я продержать его дома лет до пятнадцати, пока он сложится и окрепнет, но теперь вижу, что это просто невозможно. Он сам теряет попусту время, да и тебя измучил. Осенью свезу его в корпус.