Неугомонный Носир - Ортыков Болта. Страница 1

Болта Ортыков

Неугомонный Носир

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ОТЕЦ

Было знойное летнее утро. Но я не обращал внимания на жару. Подвязав по-взрослому лоб отцовским поясным платком, я вскапывал нашу бахчу. В полдень закончил работу и, подняв кетмень на плечо, не спеша зашагал к дому.

Двор у нас просторный. Он обнесён широким глинобитным забором с двухстворчатыми воротами. Порог у ворот такой высокий, что доходит человеку чуть ли не до колен. Посреди двора — дом с длинной террасой. Перед домом растёт карагач. Дерево ещё молодое и поэтому даёт мало тени, но крона у него круглая, как шар. Под карагачем — суфа [1].

Когда жара спадает, мы собираемся здесь всей семьёй ужинать. Карагач и суфа украшают наш двор.

В глубине двора я посадил тыквы. Посмотрели бы вы, какие великанши выросли!

…Я оставил кетмень под карагачем, а сам уселся на суфу. Только снял платок и вытер со лба пот, как во двор вошла мама с Акбаром на руках. Мама возвращалась из колхоза, а братишка — из колхозных ясель. Сестрёнка моя, Ханифа, завидев маму, бросилась готовить чай. А я взял Акбара и понёс его в дом, посадил братишку на ковёр и легонько пощекотал. Малыш залился весёлым смехом.

Акбару всего полтора года, а шалит он, словно трёхлетний, никого и ничего не боится. Стоит только подойти к нему, как он уже протягивает ручонки. И улыбается. А если упадёт, то раскричится на весь дом. Месяц назад братишка начал лопотать: «Па-па, ма-ма, дай-дай». Возиться с ним — одно удовольствие! Вот и сейчас я так увлёкся, что даже не заметил, как пришёл отец.

Акбар отвёл от меня сияющие глаза и пролепетал: «Па-па, па-па». Я оставил малыша, поднялся с ковра и поздоровался с отцом. Отец мне не ответил. Он и на Акбара-то посмотрел искоса. У него, видно, было плохое настроение.

Акбар полз по полу, радостно повторяя: «Папа, па-па». Отец нехотя посадил Акбара на колени. Разгладив давно не стриженные седоватые усы и бороду, поцеловал сынишку. Затем он словно забыл о малыше и уставился долгим неподвижным взглядом в одну точку. «Видно, на ферме что-нибудь случилось», — подумал я. Но спросить об этом у отца не осмелился.

Мама в это время расстелила полосатую скатерть — дастархон — и выложила хлеб. Ханифа принесла абрикосы в белой с цветочками миске. Край миски был отбит (конечно же, это Акбар виноват!).

— Отец, — спросила мама, — чай будешь пить?

— Не нужен мне твой чай, — проворчал отец, не поднимая головы. — Простокваши мне дай, айрана!

— Хорошо, — покорно сказала мама и вышла.

Странный народ эти чабаны! Едят они мало и горькому зелёному чаю предпочитают айран!

Отец наш бывает иногда очень резким. Если ему что-нибудь не понравится, он сразу взрывается, как бензин. Обидит маму неосторожным словом, и все мы расстраиваемся, волнуемся. Вот и теперь он на кого-то рассержен, а своё дурное настроение срывает на домашних.

Мы с мамой хорошо изучили его характер. В такие минуты лучше не перечить отцу. И разговаривать надо как можно меньше.

Я сидел, боясь встретиться с ним взглядом. Но на этот раз отец был какой-то особенный. Он так глубоко задумался, что даже не чувствовал, как пот течёт у него по лицу.

А наш Акбар не дремал. Он выхватил из миски перезрелый абрикос, размял его в руках и вдруг ка-ак размажет по щекам отца!

— Эй, убери его! — вздрогнув от неожиданности, вскрикнул отец. — Ишь радуется, — добавил он уже с лёгкой улыбкой.

Я тут же взял Акбара из рук отца. А мальчик смеялся, глядя на его вымазанное лицо. И мне было смешно, но я боялся улыбнуться — вдруг отец рассердится!

Вошла мама с полной миской айрана. Взглянув на отца, мама не улыбнулась, только брови у неё чуть дрогнули. Мама позвала Ханифу и велела ей принести кувшин для умывания. Однако отец не стал дожидаться Ханифы, а тут же отхлебнул айрана — видно, очень хотел пить.

— Немного деревом отдаёт, — сказал он недовольно. — Видно, пора сменить маслобойку.

Мама молча кивнула. Вошла Ханифа с кувшином воды. Отец присел на корточки на краю обреза [2], засучил до локтя рукава халата, умыл лицо и руки. Мама подала ему полотенце.

Лицо отца немного прояснилось, и я почувствовал бесконечную радость. Он снова уселся за дастархон, вновь взял Акбара на колени, и все мы принялись за еду.

Мама моя очень чуткая. Она сразу увидела, что у отца плохое настроение, но виду не подала — бесшумно и быстро делала домашние дела. А потом, улучив удобный момент, спросила отца, что случилось. Отец нахмурился и вздохнул.

 — Вспыльчив я, — признался он. — И председателя оскорбил, и сам расстроился.

— Всё твой несносный характер, — укоризненно сказала мама. — Ведь ты уже не юнец, чтобы люди тебе всё прощали. Послушают тебя, послушают да и станут осуждать.

— Э-э, жена! Вот ты говоришь: «И всё твой характер». А эти начальники так могут обидеть человека, что не только рассердишься, но и жить не захочешь, — жаловался отец. — Посуди-ка сама: май на исходе, а бараны всё ещё не отделены от стада. Но ведь никто не сказал: «Людей не хватает — я сам это сделаю!» Ни заведующий фермой, ни другие! И тогда мне пришлось сказать: «Я сам отделю». Конечно, председатель колхоза обрадовался: «Иди, иди — доброе дело сделаешь, только паси их до утра сам!» Неужели в таком большом колхозе нельзя найти другого человека? Я только что вернулся с гор, устал, и я же должен ещё пасти и баранов? Разве это справедливо?

— Ну, а дальше что?

— А дальше? Дальше мы поругались. Он — слово, я — два! Председатель рассердился, а я хлопнул дверью, загнал баранов в хлев и пришёл сюда.

— Плохо поступил ты, отец, — строго сказала мама. — Конечно, ты устал. Но ведь бедняге председателю нелегко приходится — он за всё в ответе. Сам знаешь, сейчас самая горячая пора для хлопкоробов, вздохнуть некогда.

— А мне, думаешь, легко? — Отец даже глаза выкатил от негодования. — И ночью береги отару от волков да медведей, и днём глаз с неё не спускай!

Отец уселся поудобнее и хотел было ещё что-то сказать, но мама уже заметила, что он снова стал горячиться. Поэтому она тихонько поднялась и сделала мне какой-то знак. Я ничего не понял, но тоже встал и вышел из дома вслед за мамой.

— Гайратджан, — ласково обратилась ко мне мама, — сделай доброе дело — пойди выпусти бедных баранов из душного хлева. Как бы они там не задохнулись!

СТРАННЫЙ ПЁС

Наш кишлак Чинор лежит у подножия высоких гор. «Чинор» по-таджикски значит «чинара». Кишлак назвали так, наверно, потому, что в самом его центре, рядом с правлением колхоза, растёт высокая густая чинара. Её видно далеко-далеко! В тени чинары — чайхана и колхозная библиотека. А мимо струятся два быстротечных ручейка; вода в них блестит и переливается, словно ртуть. Здесь всегда приятная прохлада.

Пройдя под чинарой, я повернул налево и направился к колхозному хлеву. Сейчас там не было видно ни коров, ни телят. Я подошёл к воротам и толкнул их плечом. Толстые створки со скрипом распахнулись.

Внутри хлева было темно. После яркого дневного солнца я не сразу увидел баранов, которые лежали возле кормушек, тесно прижавшись друг к другу. Вместе с козлами их было около пятидесяти. Я взял палку и закричал: «Хушт-хушт!»

Первым поднялся чёрный длиннорогий козёл — предводитель стада. Вслед за ним, тесня друг друга, двинулись и бараны.

Погоняя стадо, я уже приближался к чинаре, когда увидел председателя нашего колхоза. Пулод-амак [3] вышел из дверей правления. Это высокий, большеглазый, лысый человек. И летом и зимой он носит галифе, гимнастёрку и обязательно сапоги. Видно, эта одежда ему очень нравится. Передние зубы у председателя металлические и блестят, когда он разговаривает или смеётся.