Аннаянска, сумасбродная великая княжна - Шоу Бернард Джордж. Страница 1

Бернард Шоу

Аннаянска, сумасбродная великая княжна

Революционно-романтическая пьеска

"Аннаянска" - чисто бравурная пьеса. Для своих "номеров" современный мюзик-холл требует небольших скетчей, которые продолжаются минут двадцать и позволяют любимцу публики совершить краткий, но блистательный выход в достаточно заурядной постановке. В прежние времена мы с мисс Маккарти не раз помогали друг другу прославиться в серьезных пьесах - от "Человека и сверхчеловека" до "Андрокла", - а мистер Чарлз Рикетс снисходил к нашим просьбам и, оторвавшись от своих занятий живописью и скульптурой, придумывал для наших пьес удивительные костюмы. Но вот мы трое разогнули спины - как, вероятно, разгибали спины миссис Сидонс, сэр Джошуа Рейнолдс и доктор Джонсон - и создали "номер" для мюзик-холла "Колизей". Нет, мы не смотрели на театр-варьете сверху вниз и не считали его лилипутом или свой театр Гулливером. Напротив, мы - трое новичков, только что освободившихся из-под тяжкого ига интеллектуального театра, - просили публику о снисхождении.

Сияли огни рампы, звучал "1812-й год" Чайковского; мисс Маккарти и мистер Рикетс легко и естественно показали себя с лучшей стороны.Мне, боюсь, это не удалось. За свой вклад в пьесу я удостоился всего одного комплимента: какой-то приятель сказал мне, что это единственная из моих вещей, которая не показалась ему слишком длинной. Тогда - действуя по своему правилу: "радуйся упрекам, ибо за ними часто скрывается похвала", - я добавил к ней еще пару страниц.

Кабинет генерала в ставке на восточном фронте в Беотии. Посреди кабинета большой стол с телефоном, письменными принадлежностями, бумагами и прочим, У одного конца стола удобное кресло для генерала. За креслом - окно. У противоположного конца стола простая деревянная скамья. На столе пишущая машинка, против нее стоит спинкой к двери обычный конторский стул. Рядом с дверью, расположенной за деревянной скамьей, стоит вешалка для верхней одежды. В кабинете никого нет. Входит генерал Страмфест, за ним - лейтенант Шнайдкинд. Они снимают шинели и фуражки. Шнайдкинд задерживается возле вешалки, Страмфест подходит к столу.

Страмфест. Шнайдкинд! Шнайдкинд. Да, сэр? Страмфест. Вы еще не отослали правительству мое донесение? (Садится.) Шнайдкинд (подходя к столу). Нет, сэр. Какому правительству прикажете его

отослать? (Садится.) Страмфест. Смотря по обстановке. Как развиваются события? У кого, по-вашему,

больше шансов оказаться завтра утром у власти? Шнайдкинд. Вчера крепче всех держалось временное правительство. Но я слышал,

что сегодня у них застрелился премьер-министр и что лидер левого крыла

перестрелял всех остальных. Страмфест. Так. Это прекрасно. Но ведь они всегда стреляются холостыми

патронами. Шнайдкинд. Даже холостой патрон означает капитуляцию, сэр. По-моему,

донесение следует отослать максимилианистам. Страмфест. Они держатся не крепче, чем оппидо-шоуисты. И по-моему, умеренные

красные революционеры имеют точно такие же шансы. Шнайдкинд. Можно отпечатать донесение под копирку и послать каждому

правительству по экземпляру. Страмфест. Пустая трата бумаги. С тем же успехом можно посылать донесения в

детский сад. (Со стоном опускает голову на стол.) Шнайдкинд. Вы утомлены, сэр. Страмфест. Шнайдкинд, Шнайдкинд, неужели вы еще можете жить на этом свете? Шнайдкинд. В мои годы, сэр, человек опрашивает себя: неужели я уже могу

отправиться на тот свет? Страмфест. Вы молоды, молоды и бессердечны. Революция вас возбуждает, вы

преданы абстрактным понятиям - свободе и прочему. А мои предки семь

столетий верно служили беотийским Панджандрамам; Панджакдрамы давали

нам придворные чины, жаловали награды, возвышали нас, делились с нами

своей славой, воспитывали нас. Когда я слышу, как вы, молодежь,

заявляете, что готовы сражаться за цивилизацию, за демократию, за

низвержение милитаризма, я спрашиваю себя: неужели можно проливать

кровь за бессмысленные лозунги уличных торговцев и чернорабочих, за

всякий вздор и пакость? (Встает, воодушевленный своей речью.) В монархе

есть величие, и он не какая-нибудь абстракция, а человек, вознесенный

над нами, точно бог. На него смотришь, ему целуешь руку, он улыбнется

и у тебя сердце радуется, он нахмурится - и у тебя душа уходит в пятки.

Я готов умереть за своего Панджандрама, как мой отец умер за его отца.

Когда этот ваш трудовой народ гневил старших, его награждали пинком в

мягкое место, и он был счастлив. А теперь что мне осталось в жизни?

(Уныло опускается в кресло.) Мой король низложен и сослан на каторгу.

Армия, его былая гордость и слава, марширует под мятежные речи нищих

бунтовщиков, а полковника силой заставляют представлять этих ораторов

народу. Кто меня назначил главнокомандующим, Шнайдкинд? Мой собственный

поверенный! Еврей, самый настоящий еврей! Еще вчера все это показалось

бы бредом сумасшедшего, а сегодня бульварная пресса сообщает об этом

как о самых заурядных событиях. Хотите знать, ради чего я сейчас живу?

У меня три цели: разгромить врага, восстановить на троне Панджандрамов

и повесить своего поверенного. Шнайдкинд. Будьте осторожны, сэр. В наше время опасно высказывать такие

взгляды. Что, если я выдам вас? Страмфест. Что?! Шнайдкинд. Я не сделаю этого, конечно: мой отец ораторствует в том же духе,

что и вы. Но все же - что, если я выдам вас? Страмфест (с усмешкой). Я объявлю, что вы предали революцию, мой друг, и вас

немедленно поставят к стенке; впрочем, если вы расплачетесь и попросите

позволения обнять перед смертью старушку мать, они, возможно,

передумают и назначат вас бригадиром. Довольно. (Встает, расправляет

плечи.) Отвел душу, и сразу легче стало. За дело. (Берет со стола

телеграмму, вскрывает ее; поражен ее содержанием.) Силы небесные!

(Падает в кресло.) Этого еще недоставало! Шнайдкинд. Что случилось? Армия разбита? Страмфест. Лейтенант! Неужели вы думаете, что поражение может меня так

подкосить? Меня, потерпевшего в этой войне тринадцать поражений? О мой