Тень кондотьера - Стерхов Андрей. Страница 1

Андрей Стерхов

Тень кондотьера

Глава 1

Сказать, что не люблю работать по ночам, значит, ничего не сказать. Ненавижу. Мало того, если вдруг каким-то образом заранее разузнаю, что предстоят ночные хлопоты, в ту же самую секунду (вот такая вот странная особенность трансформированного драконьего организма) впадаю в дремотное состояние. Сплю на ходу, как птичка какаду. Глаза туманятся, рот кривится в зевоте и всякая, пусть даже самая пустяшная мысль, едва возникнув, моментально хиреет, становится путанной и теряется сама в себе безвозвратно. А уж с наступлением темноты я и вовсе никакой.

Нет, ненавижу я ночные авралы. Ненавижу, считаю противными естеству и всячески пытаюсь от них отбояриться. Чаще всего (о, каким же пройдохой становлюсь я в подобные моменты) мне это удаётся. Однако порой случаются такие дела, которые в силу их особой специфики возможно разрешить лишь после захода солнца. Дознание по поводу кражи у господина Гаевского его ночных сновидений было делом именно такого вот неприятного сорта.

Так получилось, что имя упомянутого клиента я хорошо знал задолго до нашего с ним официального знакомства. Собственно, в этом нет ничего странного: кто ж у нас в Городе, скажите, не знает Вадима Петровича Гаевского – владельца заводов, газет, пароходов, друга искусств и щедрого мецената. К тому же человека, не чурающегося различного рода светских мероприятий и гораздого на острые публичные высказывания. Все его знают, я – тоже. Даже видел несколько раз живьём, то есть не по телевизору. Правда, когда он тем солнечным днём позднего мая появился у меня в агентстве, узнал я его не сразу. Трудно было, честно говоря, узнать в этом ссутулившемся мямле с затравленным взглядом известного в городе плейбоя, гордо несущего крест своего превосходства над окружающим его быдлом. Только и остались от него прежнего удручающе безупречный костюм известной итальянской марки да знаменитая бородка клинышком, за которую он и получил в народе своё сомнительного достоинства прозвище "Мушкетёр недоделанный".

Помимо того, что выглядел господин Гаевский весьма плачевно, он ещё волновался до неприличия и, рассказывая о свалившемся на него лихе-несчастье, перескакивал с пятое на десятое. Главное, тем не менее, я сумел уловить. И вот ещё что выудил из крайне сумбурной невнятицы: те учёные профаны от медицины, что пользовали его до меня, отнеслись к жалобам странноватого пациента, как к полной ахинее. Вслух ничего такого, понятное дело, ляпнуть не посмели, но уверяли все как один настоятельно, что сны он, конечно же, видит, не может он их ни видеть, просто-напросто – такое-де бывает сплошь и рядом – всякий раз забывает после пробуждения. Ко мне, "специалисту по сверхъестественному", пришёл он по наводке одного сердобольного посвящённого, чей истинный статус остался ему, разумеется, неведом, уже от полного отчаянья.

И я так скажу: правильно сделал, что пришёл. Правильно и своевременно. Потому что по некоторым характерным симптомам (особенно меня насторожили помутнение роговицы левого глаза и едва заметная сетка гематом на левом же виске) я его интуитивную догадку, что ночные сны у него кто-то нагло тырит, счёл вполне убедительной, ничуть не фантастической и уж тем более не являющейся признаком умственного помешательства. Живу на белом свете чёрте знает уже сколько, видел всякое и со многим в своей детективно-магической практике сталкивался, с подобной напастью – в том числе. Пожалуй, раз тридцать я уже сталкивался с подобной напастью. А может, – чего не считал, того не считал, – и все пятьдесят.

Впрочем, тут и единственного, самого первого раза вполне достаточно, чтоб на всю оставшуюся жизнь запомнить то, про что все молчат да ветер носит. А носит он, побродяга, с одного предалёкого лютого месяца вот какую быль-небылицу: по трагической ошибке великого, но не слишком везучего чудодея Василя Билозира из славного городишка Конотоп обрела естество Непрошенному гостю на радость честным людям на погибель чрезвычайно опасная гнусь, кою в разных краях именуют по-разному, а как у нас на Руси так куньядью.

А теперь без прибауток и только самую суть. Прорываясь в недобрый час из Запредельного, споры перезревшей куньяди заражают первого подвернувшегося им ротозея, вследствие чего превращается он в одержимого – существо, чьё сознание гораздо шире, просто до невыносимой невыносимости шире наших, казалось бы, таких безразмерных Пределов. И насытить столь недужное сознание возможно лишь одним-единственным способом – безоглядно, тупо и постоянно воруя сновидения у ближнего своего.

Печальной участи того, чью душу поразила коварная куньядь, слов нет, не позавидуешь, но тот, у кого одержимый начинает ночные фантазии воровать, зависть вызывает в ещё меньшей степени. Ведь кто бы там что ни говорил, а без сновидений человек жить не может. Нет, не может. Без ноги-руки – это сколько угодно, без почки – с трудом, но вполне, без совести – легко, без царя в голове – запросто, а вот без сновидений – извините. Протянет без них, конечно, дольше, чем без еды, воды или воздуха, но всё одно рано или поздно скончается. Истощится умом, изживёт радость в себе, станет чуркой бесчувственной, откажется есть-пить, а там и дышать не захочет. И всё на том – слезайте, гражданин, конечная. Троллейбус дальше не идёт.

Уж так парадоксально этот мир устроен, что наяву источник чувств – реальность, а источник реальности во сне – чувства. Этот круговорот чувств и образов, этот вечный двигатель невесёлого человечьего космоса, удерживает рассудок от безумия, обеспечивает относительную независимость души от пут материальности и даёт людям хоть какую-то возможность достойно существовать в этом, чего уж тут срывать, не совсем пригодном для счастливого существования мире. Разорви этот спасательной круг превращений опасной реальности в безобидную фантазию и наоборот – пугающей фантазии в безопасную реальность, итог для подопытного окажется фатальным. И тут остаётся одно: караулом кричать да взывать к помощи знакомого, если есть таковой, чародея.

Положа руку на сердце, господин Гаевский мне никогда не нравился. За беспощадный практический ум не нравился, за бульдозерную жизненную стратегию, за высокомерие чрезмерное, за постоянное яканье, за стремление быть в каждой бочке затычкой, и ещё много за что, всего не перечислишь, а кое-что даже и не сформулируешь. Тем не менее, я взялся его спасать. Не из великого человеколюбия, нет. Просто у меня, нагона-мага, работа такая – вытаскивать людей из передряг, так или иначе связанных с проявлением Запредельного. "Человек – ничто, дело – всё", – так однажды выразился Густав Флобер в одном своём письме к Жорж Санд, и я под этими, быть может, чересчур резкими, но справедливыми словами готов подписаться не задумываясь. Будь я при выборе клиентов излишне щепетилен, сыскное агентство "Золотой дракон" давным-давно бы разорилось к хвостам поросячьим. Ей-ей. И чем бы я на хлеб насущный тогда зарабатывал? Ничего другого делать не умею, да, признаться, и не хочу.

Принимая дело к производству, я, как это в солидных конторах и полагается, предложил составить письменный договор на условиях частичной предоплаты. Однако господину Гаевскому в его разболтанном состоянии было явно не формальностей: не выказав ни малейшего смущения по поводу моих финансовых аппетитов, от письменной волокиты отказался он категорически. Упираться я не стал, вернул заготовленные бланки в ящик стола, и сразу, как только получил задаток (половину от оговорённой суммы), приступил к дознанию.

Начал с того, что расспросил потерпевшего о его ближайшем окружении. Расспросил подробно, даже с пристрастием. И вот почему. Практика показывает: за редким исключением похитителем сновидений у человека является кто-то из его близких. Из самых-самых близких. Дело в том, что обычному человеку, то есть человеку, не имеющему серьёзных магических навыков, на расстоянии кражу подобного рода учинить невозможно. Ему в приступе одержимости и лицезреть свою жертву необходимо, и иметь возможность рукой до неё прикоснуться. Обязательно, всенепременно ему нужен прямой доступ к телу. Только через тело он может добраться до души.