Черная икона (СИ) - Каминский Андрей Игоревич. Страница 4

— Эрзули Дантор, — с благоговением произнесла черная девушка, — сестра Эрзули Фреды, богини любви. Ее сестра — белая, ветреная и беззаботная, ее призывают влюбленные и поэты. Эрзули Дантор — черная, воинственная и жестокая, покрытая шрамами от ударов кинжалом. Она призывает к восстанию и крови, наставляет хунганов и мамбо в колдовстве вуду.

При этих словах Челита вскинула голову и Галина невольно отшатнулась — ей показалось, что глаза мулатки блеснули зеленым светом, как у кошки.

— С самого начала она с Гаити, — размеренно говорила Челита, — с тех пор как в Каймановом лесу, мамбо Марине принесла черного борова в жертву Эрзули Дантор. И черные поднялись, вырезая хозяев и сжигая усадьбы. Пламя очистительной войны взметнулось над Гаити и духи Гуедес, с хохотом носились над островом, купаясь в пролитой крови.

Она говорила и дальше, словно забыв, о находящейся в комнате Галине — но зато девушка не пропускала ни слова. Сказанное находило неожиданный отклик в ее сердце: именно так, в крови и огне, зачиналось страна, откуда пришла Челита — пришла туда, где иной народ, иной веры и крови, вел столь же страшную и кровавую борьбу за свое государство.

— Император французов послал в Гаити поляков, — продолжала Челита, — чтобы их руками потопить в крови Черную Революцию. И тогда черные боккоры призвали джабов — духов болезней и разрушения. Одни поляки погибли от желтой лихорадки, других убили бойцы Дессалина, третьи вернулись в Европу. Но были средь них и те, что не пожелали нести черным то, что им самим несли русские, австрийцы и пруссаки. Дезертиры из польских легионов перешли на сторону черных и даровали им Черную Мадонну, в которой мамбо Марине признала Эрзули Дантор. Потомки тех поляков по сей день живут в деревушке Казаль на Гаити — странные негры со светлой кожей и светлыми глазами. Там родилась и моя мать — мамбо, чьими устами говорила с Казалем Черная Мать Гаити.

— Тогда почему ты воюешь за нас и немцев? — спросила галичанка, — а не за ляхов? Если они твои предки?

— У меня разные предки, — усмехнулась Челита, — мой отец, например, был заместителем военного атташе в германском консульстве на Гаити. Тогда весь остров был под немцами, прибравшим его через подставных лиц и фиктивные браки. Немцы были нашими учителями и хозяевами, дергающими за ниточки на которых болтались министры и президенты республики. Когда началась война и на Гаити пришли янки, немцы вооружили и обучили повстанцев. По сей день на Гаити идет война, где режут не сколько американцев, сколько друг друга — негры мулатов, вудуисты католиков, бедные богатых. Я родилась в этой войне, в ней сгинул отец, все мое детство прошло меж грабежей и убийств, человеческих жертвоприношений и пьяных оргий средь ритуальных костров. Мне повезло, что пять лет назад меня разыскал и вывез в Германию дядя. К счастью отец служил как раз когда германским консулом на Гаити был Эрнст Геринг, знал отца и нынешний рейхсмаршал. В концлагерь, как «расово неполноценная», я не угодила. Но чтобы мой цвет кожи не осквернял улицы Новой Германии, меня отправили к вам — благо опыта войны в лесу у меня предостаточно. Это первая причина, почему я помогаю вам.

— А какая вторая причина? — спросила Галина.

— А вторая — то, что в 1804 французы пригнали на Гаити не только поляков, но и украинцев, с Волыни и Галичины. Тем-то совсем не за что там драться — им «свободная Польша», была и даром не нужна. Поэтому они оказались первыми среди польских дезертиров, перешедших на сторону повстанцев. От них ведет род моя мать — так что я пусть черная, но я и немка и украинка! А Матерь Божья из Ченстоховы не только польская, но и ваша святая — до Ясногорского монастыря она хранилась в Белзе, исконном городе Украины-Руси. Так что я сражаюсь за вашу и нашу свободу, за наших и ваших богов.

Она взяла за руку ошеломленную от всего услышанного Галину и подвела к иконе.

— Хочешь помолиться ей, — прошептала Челита, — так как молятся лоа на моей родине?

Галина машинально кивнула, словно зачарованная, не сводившая глаз с иконы. Пронзительные глаза Матери и Сына, казалось, прожигали ее насквозь, завораживая непроглядной чернотой, в которой мерцали красные искорки.

— Протяни руку, — сказала Челита и Галина машинально подчинилась. В руке мулатки появился острый нож и она сделала глубокий надрез на пальце девушки. Та даже не дернулась от боли, заворожено глядя как кровь капает в шипящее пламя свечей.

— Теперь она будет слышать тебя, — вновь послышался у нее над ухом голос и Галина обернувшись, увидела странную улыбку мулатки, — Эрзули Дантор милостива к женщинам на войне, защищает женщин от мужской несправедливости, помогает женщинам, что мучаются родами и благоволит женщинам, что любят других женщин.

Челита улыбнулась — соблазнительной, порочной улыбкой, выглядевшей чуть ли не кощунством рядом с иконой окруженной горящими свечами. Глядя в глаза украинки, мулатка поднесла ее руку к своим губам и облизала окровавленные пальцы. Галина почувствовала как ее тело охватывает непонятная дрожь, ей было одновременно и мерзко и страшно и приятно. Челита выпустила руку славянки и вдруг, обхватив ее голову ладонями, привлекла к себе и порывисто поцеловала в губы. Галина застыла на месте, на миг лишившись дара речи, не в силах осмыслить происшедшее.

— Попробуй на вкус собственную кровь, — рассмеялась, отстранившись Челита и, обернувшись к алтарю, задула свечи, — а теперь пойдем. Я и вправду еще не ела, а впереди долгий путь, — закончила она, снимая икону и закутывая ее черной тканью.

Чота Ковальчука кружила по лесам Галичины: то смыкаясь с другими диверсионными группами и местными отрядами, то действуя в одиночку — сжигая дома пришлых партийцев и местных активистов, убивая милиционеров и чекистов, ведя агитацию среди населения. НКВД обрушивало репрессии на заподозренных в нелояльности украинцев — карательные операции, аресты, депортации целыми деревнями, расстрелы. В ответ многие деревенские хлопцы уходили в лес, чтобы примкнуть к оуновцам. Те сражались на два фронта — против Советов и польских повстанцев, воевавших одновременно против немцев, большевиков, украинцев, а на севере — еще и против литовцев. Все бывшие земли Всходних Крессов превратились в арену непрестанной кровавой резни, предварявшей неизбежную схватку двух тоталитарных режимов по обе стороны границы.

В борьбе за независимую Украину безжалостно выпалывалось все слабое, трусливое, ущербное. Сталь, закалявшаяся в крови «ляхов и москалей», или ломалась или затвердевала, становясь острым, как бритва, клинком. Так произошло с Галиной — с каждым днем в ее сердце оставалось все меньше места для колебаний, сомнений, жалости. «Украина понад усё» — девиз, прекрасный и страшный в своей бескомпромиссной жестокости, стал для нее смыслом жизни. Сожженная польская деревня, вырезанная семья местного председателя колхоза, чекист, освежеванный как свинья на бойне и подвешенный в лесу, так чтобы на него наткнулась поисковая группа — для Гали и других молодых националистов это стало единственно верным способом борьбы с врагом.

— Может, мы и будем гореть в Аду, — говорил Ковальчук, всякий раз крестясь над телами погибших, — но мы будем гореть в аду ради Украины.

И все понимали, что это возможная цена, которую приходится заплатить. Хотя, например, войну с безбожниками-коммунистами никто не считал грехом. В редкие минуты отдыха, возле костров на лесных полянах, повстанцы слушали жуткие истории о том, как живется украинцам в «советском раю». Особенно внимательно они внимали словам Дмитро — того самого, что вызывался помогать Челите. Он не был уроженцем Волыни или Галичины — вистун Дмитро Конашенко родился в кубанской станице, недалеко от Ейска. Его семья, как и множество иных испытали все прелести «самого справедливого в мире строя»: коллективизация, расказачивание, Голодомор. Неведомо как Коношенко добрался до советско-польской границы, вплавь преодолев Збруч под пулями пограничников. Почти сразу истощавшего, оборванного перебежчика, без документов, арестовала дефензива, предъявив обвинение в шпионаже. Сбежав из-под стражи, Коношенко скрывался в небольших городах Галичины, батрача у местных хозяев. Все, что случилось с ним на родине, сделало Коношенко угрюмым и неразговорчивым, каждое слово давалось ему с трудом, словно что-то навеки сдавило казаку горло стальными тисками. Из-за этого многие считали его повредившимся в уме, да так оно видно и было — что не помешало Дмитру с началом войны оказаться среди тех, кто спешно вооружался тем, что удалось раздобыть на польских военных складах. А потом, когда в отряде Ковальчука появилась Челита, Дмитро был одним из первых на кого мулатка обратила внимание. Через несколько дней после знакомства она уговорила кубанца пойти с ней лес на целую ночь — и почти немой, косноязычный боец, к удивлению многих согласился. Что было в том лесу — бог весть, да только Дмитро после этого пошел на поправку. Теперь вистун, словно сняв с себя обет молчания, в редкие минуты отдыха, рассказывал молодым галичанам, что он пережил в кубанских степях и плавнях.